Декабристы

В этом смысле прямой предшественницей стихотворений Рылеева была знаменитая ода «Вольность», которую Радищев в 1790 году включил в свое «Путешествие». Эту оду в Москве не хотели печатать, потому что предмет таких стихов был «несвойственен нашей земле». Неуклюжая, литературно совершенно не отделанная ода взывала к вольности, которая должна была исполнить своим жаром сердце рабов; она взывала к Бруту и Теллю; по-своему пересказывала цитаты из «Общественного договора» Руссо; воспевала «закон» для всех равный; клеймила суеверие священное, которое в союзе с политическим суеверием крепнет и гнетет общество; она говорила о властителе, который, севши властно на грозном троне, зрит в народе одну лишь «подлу тварь» и не думает о том, что может прийти мститель «склепанных народов». Ода необычайно откровенно высказывалась об этом мстителе, призывая все громы на голову тирана; в последних строфах она вызывала кровавую тень короля Карла I английского и пророчила «вольности» великую будущность. Если собрать из сочинений Рылеева все острое и жгучее, то оно окажется более слабым и бледным (по смыслу, конечно), чем любая строфа этой старой вольнодумной оды, которая сохранилась, однако, в памяти у весьма немногих, судя по тому, что ни в сочинениях, ни в частных письмах либералов тех годов она следа почти не оставила.

К числу предшественниц песни Рылеева нужно отнести и знаменитую некогда (1796) трагедию Княжнина «Вадим Новгородский». Трагедия, в конечном своем выводе, необычайно благонамеренная, – она была направлена к тому, чтобы убедить зрителей в необходимости сильной и единой власти (в лице Рюрика). Но в то же время устами Вадима (противника Рюрика) она высказывала необычайно смелые суждения о властителях и власти и принимала на себя защиту вольности вообще и новгородской в частности. В ней можно было прочитать настоящий призыв к восстанию против утеснителей свободы, плач над судьбой народа, который утратил и силу, и доблесть, подчинившись владыке, и гордое величие героя-республиканца, который, будучи не в силах пережить унижения отчизны, предпочитает лучше пронзить себя собственным мечом, чем признать над собой какую-либо власть, в выборе которой он не участвовал.

Все такие вольные речи были сказаны задолго до того, как начал говорить Рылеев.

Но и среди своих сверстников Рылеев имел соперников, очень сильных. Назвать хотя бы молодого Пушкина – автора эпиграмм и знаменитой «Вольности» (1817–1819).

Едва ли можно сомневаться в том, что Рылеев читал все эти поэтические памятники вольной русской мысли, хотя во всем, что он писал, о них нет упоминания.

Итак, новатором в поэзии назвать Рылеева нельзя. Основной гражданский мотив его лирических песен и эпических опытов был не нов: в общей сентиментальной и дидактической форме он встречался у Карамзина и Державина, а в форме более частной, как политическая проповедь, – в так называемых запрещенных сочинениях. Что же касается поэтической формы, в которую облекался этот основной мотив поэзии Рылеева, то она, как мы видели, большой ценности не имела.

Порознь взятые, и форма, и содержание стихотворений Рылеева не представляются чем-нибудь особенно сильным, но именно в сочетании этой формы и этого содержания заключалось все значение его стихов. Рылеев был первый, который пустил в общий литературный оборот такие темы. Он придал новую окраску нашей лирике и эпосу, стараясь пропитать насквозь гражданским чувством и оду, и послание, и эпиграмму, и описательную поэму, и лирическую песнь, и также песнь любовную. Ведь он желал быть гражданином, не переставая быть поэтом, – чего до него никто не делал.[577] Как гражданин Рылеев созрел очень рано, а как поэт – опаздывал в своем развитии, и его поэзия заняла в истории нашего стихотворного творчества довольно неопределенное место. По своему содержанию она была не сильнее, чем многие предшествовавшие ей попытки в этом роде, попытки, имевшие в виду исключительно одну лишь гражданскую или политическую тенденцию; по своей форме она была менее совершенна, чем песня или эпос его современников, которые отдавались вполне свободному творчеству и воспитывали в себе прежде всего поэтов.

Песня Рылеева – недопетая песня, торопливая и, главное, песня, еще не достигшая той внутренней и внешней гармонии, которую она обещала.

Эта песня, как известно, оборвалась трагично и неожиданно. Никто, конечно, не мог предвидеть, что поэт кончит так печально, но он сам, со страшной быстротой увлекаемый политической агитацией, как будто чуял беду и приучал себя к ней, стремясь мечтой проникнуть в душу людей, погибших в борьбе за политическую идею или ссылкой искупающих свое увлечение ею.

Решительность и смелость, с какой Рылеев перешел за предел пожеланий, мечтаний и слов, были изумительны.

XIV