Декабристы

К этой милости Рылеев и взывал с самых первых дней заключения. Сначала он подыскивал оправдание для такой возможной милости и писал: «Открыв откровенно и решительно, что мне известно, я прошу одной милости: пощадить молодых людей, вовлеченных в общество, и вспомнить, что дух времени – такая сила, перед которой они не в состоянии были устоять».

Затем он обращается уже прямо к царю, без всякой попытки самозащиты. «Что повелела совесть, я сказал все, – пишет он ему. – Прошу об одной милости: будь милосерден к моим товарищам; они все люди с отличными дарованиями и с прекрасными чувствами. Твое милосердие сделает из них самых ревностных верноподданных твоих и обезоружит тех, кои пожелают идти по следам нашим. Государь! Ты начал царствование свое великодушным подвигом: ты отрекся от престола в пользу старшего брата своего. Совокупив же с великодушием милосердие, кого, государь, не привлечешь к себе ты навсегда?» О себе он говорил царю только одно, что он – отец семейства.

Скромный, когда дело шло о просьбе, он не щадил себя, когда оно касалось обвинения.[644]

Судьи, главным образом, по его же собственным признаниям, хотели видеть в нем главаря и организатора северного общества. «Комитету известно, – говорили они, – что до 1823 года северное тайное общество, состоявшее из немногих людей и без всякого действия, готово было само собой уничтожиться, но вы, вступив в оное и как один из пламенных и решительных членов, восстановили общество и при посредстве южных членов, возбуждавших здесь взаимное рвение, быстро умножали число членов, управляя их волей и одушевляя их либеральными понятиями и слепой готовностью к преобразованию, распространили и утвердили преступный круг деятельности тайного общества и, наконец, вы первые предприняли намерение воспользоваться переприсягой Государю Императору Николаю Павловичу, преклонили к тому и других и сделались главной причиной происшествия 14 декабря». На это обвинение – с действительностью не вполне согласное (так как Рылеев не восстановлял общества, с южными членами не дружил и главной причиной происшествия не был) – Рылеев ответил полным признанием. «Признаюсь чистосердечно, – писал он, – что я сам себя почитаю главнейшим виновником происшествия 14 декабря, ибо я мог остановить оное, – и не только того не подумал сделать, а напротив, еще преступной ревностью своею служил для других, особенно для своей отрасли, самым гибельным примером. Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю, и давно молю Создателя, чтобы все кончилось на мне и все другие чтобы были возвращены их семействам, отечеству и доброму государю его великодушием и милосердием». Это Рылеев говорил 24 апреля 1826 г., когда следствие по его делу приходило к концу и когда ему самому нужно было произнести окончательную оценку своей собственной роли. Какие бы мы ни подыскивали мотивы такой готовности взять все на себя, – желание ли спасти других или, как некоторые думают, потребность искупить свою вину перед теми, которые из-за него пострадали, – но, во всяком случае, с момента его заключения в крепость, в Рылееве не осталось и тени «революционного» духа, о котором так часто говорили его позднейшие судьи. Врожденная ему чувствительность взяла верх над всеми другими душевными склонностями.