Декабристы

Во всех письмах звучит один призыв – к покорности воле Божьей, одно желание – самому и одному испить свою чашу. «Я пишу тебе то, – говорит он жене, – что мне внушают чувства, и ты никогда не думай, чтобы я согласился и допустил тебя разделять со мною участь мою. Ты не должна забывать, что ты – мать. Впрочем, мой друг, надейся на благость Божью и милосердие Государя. Как ни велико преступление мое, но по сию пору обращаются со мною не как с преступником, а как с несчастным, и потому не предавайся отчаянию. У Бога все возможно, и все, что ни творит Он, все творит к лучшему. Молись Ему вместе с малюткой нашею и, что бы ни постигло меня, прими все с твердостью и покорностью Его святой воле».

Хоть надежда, как видим, и не покидала Рылеева, но заставить его любить жизнь она была минутами бессильна. И в эти грустные часы он свыкался с мыслью о смерти. То была не страшная, не тревожная, а очень умиротворенная религиозная мысль, хотя источник ее и коренился не столько в любви к небесному, сколько в усталости от жизни земной. Эта тоска по иной жизни и продиктовала Рылееву два последних его стихотворения.

«Открылась весна, – рассказывает Е. П. Оболенский, сосед Рылеева по тюрьме, – наступило начало лета, и нам, узникам, позволено было пользоваться воздухом в нашем саду, устроенном внутри Алексеевского равелина. Часы прогулки распределялись поровну на всех узников: их было много, и потому не всякий день каждый пользовался этим удовольствием. Однажды добрый наш сторож приносит два кленовых листа и осторожно кладет их в глубину комнаты, в дальний угол, куда не проникал глаз часового. Он уходит – я спешу к заветному углу, поднимаю листы и читаю:

Мне тошно здесь, как на чужбине!

Когда я сброшу жизнь мою?Кто даст крыла мне голубине,Да полечу и почию?Весь мир, как смрадная могила!

Душа из тела рвется вон!Творец! Ты мне прибежище и сила,Вонми мой вопль, услышь мой стон;Приникни на мое моленье,

Вонми смирению души,Пошли друзьям моим спасенье,А мне даруй грехов прощеньеИ дух от тела разреши.

Кто поймет сочувствие душ, то невидимое соприкосновение, которое внезапно объемлет душу, когда нечто родное, близкое коснется ее, тот поймет и то, что я почувствовал при чтении этих строк Рылеева…

У меня была толстая игла и несколько клочков серой оберточной бумаги. Я накалывал долго, в возможно сжатой речи все то, что просилось под непокорное орудие моего письма, и, потрудившись около двух дней, успокоился душой и передал свою записку тому же доброму сторожу. Ответ не замедлил. Вот он:

«Любезный друг, – писал в ответ Рылеев, – какой бесценный дар прислал ты мне! Сей дар чрез тебя, как чрез ближайшего моего друга, прислал мне сам Спаситель, которого давно уже душа моя исповедует. Я Ему вчера молился со слезами. О, какая это была молитва, какие это были слезы и благодарности, и обетов, и сокрушения, и желаний – за тебя, за моих друзей, за моих врагов, за Государя, за мою добрую жену, за мою бедную малютку; словом, за весь мир. Давно ли ты, любезный друг, так мыслишь, скажи мне: чужое ли это или твое? Ежели эта река жизни излилась из твоей души, то чаще ею животвори твоего друга. Чужое ли оно или твое, но оно уже мое так, как и твое, если и чужое. Вспомни брожение ума моего около двойственности духа и вещества».

Радость моя была велика при получении этих драгоценных строк; но она была неполная до получения следующих строф, писанных также на кленовых листах: