Дела земные

— В давние времена жил один праведник. У него была единственная дочь, такая красивая, хоть с луной ее сравни, хоть с солнышком. Однажды, к ним пришли сваты сразу от трех юношей. Праведник, чтобы не обижать никого, дал согласие всем троим. Затем, не зная, как благополучно выпутаться из этой истории, обратился он с молитвой к богу. «Дочка у меня одна, а я обнадежил троих юношей, помоги», — взывал он к богу в слезах. Сжалился всевышний и превратил в прекрасных дев корову и козу праведника, и теперь невест стало трое, и были они похожи друг на друга как две капли воды. Трое юношей после пышной свадьбы увезли своих трех невест в разные края. Тогда праведник снова взмолился богу. Он говорил, что не знает, которая из них его дочь. И раздался глас с небес: та, что будет радушно встречать тебя в своем доме, почитать мужа, свекра и свекровь — твоя дочь. Та, у которой все валится из рук, неряха-растеряха — это твоя корова. Та, которая никого не уважает и у которой язык длинный — это твоя коза. Вот отсюда и пошли разные жены. Одни умные, ласковые, нежные, проворные в домашних делах, другие — грязнули, третьи — языкатые и скандальные…

— Как Келинойи? — невольно вырвалось у меня.

Это было так неожиданно, что мать оборвала себя на слове. Затем сестра и мать звонко рассмеялись.

— Ах ты, негодник, ты еще не спишь?! — сказала сестра, вскакивая с постели. Она прошла возле ниши в стене, где тускло горела керосиновая лампа, подошла ко мне, обняла и расцеловала. А я-то боялся, что она рассердится.

Назавтра, после завтрака, увидев, что мать надевает на ноги ичиги, я сразу сообразил: ага, собирается в гости. И заныл:

— Я тоже, я тоже с вами!

— Да не в гости я, — покачала головой мать. — У меня срочное дело.

— Все равно с вами!

Немного поколебавшись, мать согласилась взять меня с собой.

— Только не хнычь, если устанешь, — предупредила она.

Вместе с матерью мы отправились в путь. Дождь перестал еще ночью, но дороги размыло так, что к подошвам налипало по два пуда грязи. Сначала мы шагали по джидовой рощице, прошли по шаткому мостику, перекинутому через реку Конкус. Когда я осторожно ступал по еле дышавшему мостику, сердце мое ухало куда-то вниз, но, перейдя его, я даже залюбовался вербами, которые росли у самой кромки воды. Прекрасное это дерево — верба! Из ее веток получаются отличные свистки и «лошадки».

— Пошли быстрей, — сказала мать, дергая меня за руку.

Я уже жалел, что напросился с матерью. Сапоги отяжелели от налипшей на них грязи, идти было трудно. Наконец мы подошли к гузару. В чайхане было безлюдно, на широком деревянном настиле, устланном старым паласом, дремал на солнышке старик, рядом с ним стоял чайник с отбитым носиком, пиала… Затем мы миновали конюшню, стены которой полуобвалились. Исхудавшие так, что можно пересчитать ребра, лошади, их было-три, дремали, понуро опустив головы и лениво отмахиваясь хвостами от назойливых мух. От кучи навоза, сложенного в углу конюшни, поднимался пар.

— Когда мы придем, мама?

— А вот мы, кажется, и пришли, — сказала мать, озираясь по сторонам. — И спросить некого, чтоб им сгинуть.

Мы прошли еще немного по размытой дождем улице, по обе стороны ее росли ивы и тополя, и наткнулись на толстую женщину, которая несла на коромысле ведра с водой.

— Послушайте, сестра, вы с этой улицы? — спросила мать, подойдя к ней поближе.

Толстая женщина сняла коромысло с плеч, осторожно поставила ведра на землю, тяжело дыша, поздоровалась с матерью.

— Где тут дом Махмуда-горбатого, дорогая? — спросила мать ласково.

Толстая женщина вдруг побледнела.

— Горбом его бог одарил! — сказала она, задыхаясь. — Побойтесь бога!

Гневно выпалив это, она звякнула крючками коромысла, продела их в дужки ведер. Пристроив коромысло на плечи, пошла прочь. Через несколько шагов остановилась, обернулась всем телом, вместе с коромыслом, и хрипло выдохнула:

— Как только не совестно издеваться над чужой бедой?

Мать ошарашенно молчала, хлопая ресницами, готовая вот-вот расплакаться.

— Вот беда! — прошептала она наконец. Губы ее едва шевельнулись. — Надо же случиться такому. Напоролись как раз на жену этого горбатого.

Она еще долго смотрела вслед женщине, которая шла, покачивая коромыслом, затем взяла меня за руку и потащила.

— Пойдем быстрей отсюда.

Только теперь я начал догадываться, зачем мы пришли сюда.

Вчера отец говорил, что надо порасспросить людей о будущих родственниках. Значит, мать хотела узнать о них кое-что у соседей. Напротив чайханы стояла крошечная парикмахерская, крыша ее была покрыта рубероидом, а единственное окно заклеено блестящей оберточной бумагой. Не знаю, был ли кто внутри парикмахерской, но скамейка перед ней пустовала. Пройдя несколько шагов, мать вдруг остановилась.

— Хочешь, пострижем тебя? — неожиданно спросила она.

Я заколебался. Еще снимут все волосы, и ребята будут щелкать по голому черепу, приговаривая: «Это плата за стрижку, это плата за стрижку».

— Пойдем, пойдем, не бойся, — сказала мама, хлопая меня по плечу. — Оброс так, что лица не видно.