Дела земные

На столе горела лампа, по стеклам бил густой дождь. Хури-апа подняла глаза от истории болезни, покачала головой: «Опаздываешь?» Улыбнулась. Была она полной, из-под докторской шапочки выбивались седые пряди, над ненакрашенными бледными губами темнели усики. Голос у Хури-апа был низкий, и хрипловатый. В кишлаке все ее уважали и звали «Хури-дохтур», что было признаком известности и почета. Мукаддам, глядя на пожилую докторшу, часто думала: «И я когда-нибудь буду такой! И со мной будут почтительно здороваться старики, когда я буду идти по своему участку!»

Раздетый до пояса парень, сидевший на застеленном клеенкой лежаке, вынул из-под мышки термометр, протянул Хури-апа, та, записав температуру, стряхнула термометр и сунула в баночку с раствором марганцовки.

— Одевайся, — сказала она. — Мукаддам, вы сегодня возьмите свой старый участок, Хадича-апа ушла в декрет. Кстати, почему вы поменялись?..

Мукаддам, не отвечая, опустила голову. Парень ушел.

Хури-апа усмехнулась:

— Что случилось?

— Ничего… — Мукаддам чувствовала, что краснеет до слез. — Так…

— Вы же читали, наверное, в техникуме слова Авиценны, — сказала, посмеиваясь, Хури-апа, — что лекарь не должен испытывать у постели больного никаких иных чувств, кроме горячего желания помочь ему?.. Ясно?.. Ничего, девочка, все образуется, все перемелется. Иди, и больше уверенности в себе. Поняла?..

— Да, — тихо сказала Мукаддам и вышла.

Дождь лил сплошными толстыми струями, по улицам кишлака текла грязь. Мукаддам, кутаясь в полиэтиленовый зеленый плащ, ходила по вызовам уже часа три, но в дом Алимардана ей идти не хотелось. Думала о том, что зайти все-таки придется, она с тоскливым нежеланием: как посмотреть в глаза парню, который целовал тебя против твоей воли? Скажет: опять пришла, значит, понравилось?.. Но ему назначены были банки и продолжался еще курс уколов, видно, температура все держалась. Вызовов было много и в разных концах кишлака. Мукаддам устала месить грязь раскисшими туфлями, замерзла; рука, в которой она несла чемоданчик, онемела: она по привычке несла его в правой руке. Было много назначено уколов, и то ли от волнения, то ли от чрезмерного старания у Мукаддам очень болело правое предплечье.

Наконец она все-таки пересилила себя и, перейдя по бревнышку бурную, вспучившуюся от дождя реку, взобралась, скользя по грязи, на бугор, вошла в узкую улочку на самом краю кишлака. Остановилась перед маленькой, со старинной резьбой дверью в высоком дувале. «Что ж, — подумала она, — придется все же зайти. Такая уж у нас, у медработников, участь… А на фронте если? А если эпидемия?.. Пускай будет стыдно ему, а я должна выполнить свой долг». Она решительно толкнула дверь и вошла, недовольно чувствуя, как побледнели щеки и мучительно сжалось сердце.

Во дворе во всех углублениях стояла вода, стволы облетевшего ореха и урючины были мокрыми и черными; с камышовых стеблей, которыми была застелена под глину крыша дома, текли струйки дождя. Мукаддам подобрала ветку орешины, счистила с подошв грязь, прошла по узенькой сухой дорожке, сохранившейся под навесом крыши, и остановилась возле дверей. В доме играли на рубабе. Играли умело, с чувством. Потом послышался голос Алимардана, и Мукаддам вздрогнула, почувствовав, как сердце заколотилось и ноги ослабли. «Будь счастлива, моя хорошая, — пел Алимардан, и голос у него был чистый и сладостный, как журчание холодного ручья в летний день. — Я ухожу, потому что мною овладела страсть. Я думал о тебе, солнцеликая моя, дни и ночи, а ты даже не спросила, живой ли я еще, зажили ли мои раны или нет. Когда мы встретились, все пророчили тебе беду, но вот я ухожу, и в беде мое сердце, а твое спокойно…»

Мукаддам подошла и тихонько заглянула в окно. Горела тусклая лампочка. Алимардан стоял спиной, играл на рубабе. На нем был цветной бекасамовый халат, вьющиеся, давно не стриженные волосы почти касались плеч, он обернулся вдруг — Мукаддам увидела его лицо. Оно было очень красиво сейчас, освещенное вдохновением, с широким квадратным лбом, темнобровое, с резкими складками на щеках.

— Мукаддам? — произнесли его губы. Алимардан толкнул дверь. — Заходите! — он втащил ее за руку, помог разуться. — Аллах, как вы промокли! Есть чай горячий, выпейте вот…

Он отложил рубаб, усадил ее на постель, застеленную клетчатым байковым одеялом, сам сел рядом, не отнимая руки от ее рук. Мукаддам сидела, мучительно напрягшись, собираясь с духом.

— Вы слышали, как я пел? — спросил Алимардан и счастливо, хвастливо улыбнулся. — Вам нравится, как я пою?

— Нравится, — не солгала Мукаддам и подняла глаза, но тут же опустила. Во взгляде Алимардана была нежность, и радость, и страсть, и еще что-то, что испугало Мукаддам, вызвало чувство беззащитности. Чувство, что между ней и этим парнем нет никаких перегородок, что вот сейчас он протянет руку и дотронется до шеи, до колен, скажет что угодно. Сердце опять бешено заколотилось, она встала и подошла к столу, слыша, как дрожат ноги.