Делай то, за чем пришел

Я присел перед ним, протянул руку, на нее тотчас же опустилось несколько комаров. Скворчонок вроде и боялся меня, испуг был у него в черненьких бусинках-глазках, но голод брал свое. И вот он уже клюет меня в руку, он уселся ко мне на запястье. Потом взлетел на плечо, клюнул в шею, в ухо...

Мы «привели» его с собою к палаткам, мы попробовали насыпать перед ним хлебных крошек, лапши, риса — ничего он не хотел, он клевал нас в ноги, в руки, в плечи и даже в лицо. Дети были в совершенном восторге, они готовы были раздеться догола, терпеть на своей коже кровососов — лишь бы скворушка осчастливил их, пощекотал своим остреньким клювом. И когда он это делал, визжали от восторга.

Скворчонок кормился возле нас два дня, пока мы отдыхали. Он сделался как бы домашним, ручным, «нашим скворушкой».

А когда пришла пора собираться домой, когда лодка отошла от берега, он сидел на ветке сосны и жалобно кричал, как бы звал нас.

И сжималось от жалости сердце — что-то с ним будет? Такой он доверчивый…

Веселая казнь

Вооружившись большими острыми ножами, которые раздал колхозный бригадир, мы растянулись в цепь поперек поля. Конца этому полю не видно, и все оно бело-зеленое от капусты.

На жилистых капустных листьях поблескивают крупные капли — от росы ли, от дождя ли. В одной такой капле я увидел божью коровку. Достал ее, она была без признаков жизни: лапки поджаты к черному плоскому брюшку, оранжевые надкрылья с черными точечками плотно сомкнуты. Покачал в ладонях, подышал на нее, но так и не пошевелилась: может, застыла, а может, впала в спячку...

Однако раздумывать да сокрушаться по поводу какой-то там букашки не время, надо работать, надо рубить. Синоптики обещали похолодание. «Померзнет капуста, ядрена-зелена...» — озабоченно ворчит бригадир. И показывает — как надо. Левая рука обламывает листья, они трещат и ложатся на черную землю, как лепестки большущего цветка. Шейка-кочерыжка остается голой, а на ней — кочан, бело-зеленый шар, чуть сплюснутый, пузатый вширь. Теперь лишь взять, пригнуть его и — ах! — ножом по кочерыжке. Раздается треск, и кочан, как удалая разбойничья башка, летит в канаву.

Нам все понятно, за дело, братцы. Нам подавай тугие кочаны, тяжелые. Пустые здесь не ставятся ни в грош, они — как тунеядцы: жизнь прожита, а головы не нажито. Только много-много зеленых кудрей, пользы от которых никакой. Ну разве что кроликам...

И вот мы разошлись, разошлись. Ножи сверкают, влажные от сока, ребята рубят, рубят, румяные от утра, от свежего воздуха, от того, что им, студентам-электронщикам, — и на тебе! — заготовлять капусту. Простейшее вообще-то дело, но важное и нужное спокон веку.

Теперь уже по всему полю треск листьев, взмахи рук с ножами, хруст кочерыжек; кочаны летят тяжелые, тугие, бьются друг о друга, в канаве куча целая, машину, бригадир, давай!

И вот уже, натужно воя, первая машина выбирается к дороге, и, кажется, в суставах у машины скрип какой-то ревматический... а это в кузове скрипит капуста, один кочан скрежещет о другой.

Везут ее прямо в город. От машин, груженных капустой, всегда, помнится, напахивает холодом, ядреным холодом. Вот он скует скоро землю, сделает мир звонким и здоровым, все станет чище, тверже и прозрачное. В носу защиплет от морозного настоя, как от крепкого хлебного кваса, а внутри что-то замрет в предчувствии лыжни, коньков и румяных щек...

А пока на огромном поле свершается веселая казнь, и куда ни глянь — сверкание ножей, белые тяжелые отлетают кочаны; здесь и смех, и песни, и сброшенные вгорячах куртки, и проворные движения молодых здоровых тел.

А там, в городе, наверное, хозяйки спешат в очередь за нашей капустой. И казнь продолжается в квартирах... Ножом кромсается кочан на части, сечка измельчает эти части в капустную лапшу; руки с прилипшими к ним белыми крошками ссыпают капусту в кадку, добавляют соли, добавляют пряностей, а сверху — крышка, а на крышку — гирю двухпудовую или булыжник поувесистее. Чтобы — сок, чтобы капало с капустного пласта, чтобы под зубами хруст стоял, чтобы гости хвалили хозяйкин засол, ее капусту — самую веселую и громкую закуску!..