Делай то, за чем пришел

Ночь продремал в поезде, потом подъехал на попутной машине, а долиной реки Уймень добирался на своих двоих. Правда, еще в машине случайные попутчики, узнав, куда он направляется, предостерегали — смотри, парень, вода в реке большая, унесет без лошади-то... Но на предостережения эти Глеб махнул рукой, подумал, что уж коль ездят на лошадях, то ничего страшного, пройдет и он.

Чтобы поспеть до вечера в леспромхозовский поселок, шагал без остановок, без привалов. Однако чем дальше, тем дорога становилась хуже, а вскоре и вовсе сошла на тропу; долина сузилась, горы придвинулись слева и справа, шум реки усилился. Еще немного прошагал, и вот он, брод... Вода светлая, быстрая, в сапогах явно не пройти: зачерпнешь. Разулся, снял штаны, на всякий случай прихватил палку, что валялась на берегу.

Глядя себе под ноги, которые в воде стали голубоватыми и какими-то чужими, осторожно нащупывал дно поровнее. На середине потянуло из рук палку; светлые тугие струи давили на ноги так, что казалось — прекрати сопротивляться, садись на воду, и понесешься, как по гладкому льду.

Выскочил на берег и принялся растирать ноги, пока не стали красными. Быстро оделся и припустил бегом, чтобы согреться, но не успел пробежать и сотню метров, как тропа, обогнув ивовые кусты, опять исчезла у воды. «Не послушал людей, — ругал себя Глеб. — Теперь вот лезь, лезь!..» Течения он больше не боялся, но уж очень не хотелось разуваться и лезть в воду: ледяная.

На середине, когда вода поднялась до пояса, его потащило. Ноги заскользили по дну, по гладким голышам, и не успел Глеб что-либо сообразить, как оказался на самом краю переката. В двух шагах вода как бы проваливалась с шумом и звоном, и там, куда она проваливалась, было темно и бездонно.

Выручила палка. Он притормозил ею, навалился на нее всей тяжестью да так и застыл на трех опорах. Сердце ухало о ребра, ноги ломило от холода; надо было выбираться, надо было как можно быстрее выбираться...

Догадался делать скользящие шаги: сначала двигал палку, потом ногу, затем другую ногу и снова палку. На берегу оглянулся и тут только не на шутку испугался. Ведь запросто могло сбить с ног и бросить в этот омут-водоворот... Кое-как оделся и кинулся прочь от этого места.

Однако за поворотом ждал его новый брод, а невдалеке виднелся еще один... Река тут была везде, шум ее слышался спереди, сзади, слева и справа. Лишь много позже Глеб сообразил, что река здесь разбилась на множество рукавов, что он пересекал ее многочисленные протоки. Сейчас же он этого не знал, и ему казалось, что река петляет нарочно, уходит и вновь возвращается, чтобы лечь на пути, закружить, запутать, а потом схватить в свою холодную пучину...

С растущей и растущей тревогой Глеб поглядывал на большое красное солнце, которое опускалось за синюю горную гряду. Долину затягивало сумерками, надвигалась ночь, жутью наполнялась окружающая тайга. Вот тогда-то Глеб и уткнулся в самый страшный брод. Если до сих пор ему попадались отдельные рукава, то тут был весь Уймень. Черно-зеленая вода неслась по всей ширине русла непреодолимой лавой, бугрилась над подводными камнями, глухо ревела, плескалась, ворочалась. По берегам белели выброшенные течением, ошкуренные водою деревья. Пахло холодной сыростью и гнилью. И этот неумолчный рев, этот плеск и какой-то утробный каменный рокот...

И все-таки надо было лезть. От одной мысли, что придется здесь ночевать без палатки, без теплой одежды и без ружья, от одной этой мысли у Глеба холодело в затылке. И это гнало его в жуткую черную глубину.

Раздеваться не стал, полез в чем был. И сразу же потащило. Сначала стоя, потом очутился на четвереньках, больно шмякнуло о камень, потащило на животе, перевернуло на спину; жгучая вода ошпарила кожу, хозяйничала в одежде, в рюкзаке, в карманах... Он цеплялся за камни, старался задержаться и полз, полз назад, к берегу, колотил руками и ногами что было сил. И выполз. Выбрался на хрустящую гальку.

Поднялся и осмотрел себя. Руки дрожали, всего трясло не столько от холода, сколько еще от чего-то... Теперь не во что было переодеться, нечем разжечь костер: одежда, пища, спички — все вымокло. «Пропал...» — эта мысль вконец обессилила его, он опустился на камни, плечи сами собой задергались.

Долго он так сидел или нет, а только вдруг услышал перестук камешков и крик: «Э-э-эй!»

Не поверил своим ушам, не поверил и глазам. А от мысли, что начинает казаться, мерещиться, затрясло еще сильнее; застучали зубы.

— Э-э-эй!

Нет, уши не врали, глаза не обманывали... На том самом месте, откуда Глеба поволокло, маячили силуэты двух всадников.

Хлюпая сапогами, спотыкаясь, не спуская со всадников глаз, побежал к ним. Это были алтайцы. Один из них уже направлялся к противоположному берегу, другой подвернул лошадь к большому валуну и похлопал ладонью по лошадиному крупу. На Глеба не смотрел, на лице его, узкоглазом, гладком, не было ни любопытства, ни удивления, ни сочувствия.

Глеб примостился на крупе, осторожно обнял всадника сзади, готов был прижаться щекой к его засаленной, пахнущей потом фуфайке.