Дело Черных дервишей

Помощник поглядел на него с подозрением: что значит – смесь рычания и клокотания? Загорский отвечал, что сам он изобразить не берется. Но звук очень похож на тот, который издает средний пролетарий после того, как наестся до отвала и тяпнет стаканчик-другой водочки.

Ганцзалин отвечал, что отродясь не интересовался пролетариями, да еще и наевшимися до отвала. Загорский на это заметил, что благородный муж должен интересоваться самыми разными аспектами жизни, это может пригодиться ему в дальнейшем.

– Ну, значит, я не благородный муж, – заключил китаец и снова заухал филином.

Загорский поморщился. На его вкус, ухал Ганцзалин немузыкально и весьма подозрительно С таким уханьем, сказал он, очень легко привлечь внимание красноармейцев. Пора кончать с этими песнями западных славян. Если суфии услышали филина, они скоро явятся. Если нет, то тужиться дальше бесполезно.

Ганцзалин, обиженный, что его уханье сочли недостаточно музыкальным, сердито умолк, и они принялись ждать. Однако прошло пять минут, десять, пятнадцать – все вокруг было тихо.

– Очень может быть, что они решили не ждать нас и отправились за Нуруддин в надежде, что сами смогут отбить или похитить Коран Усмана, – сказал Нестор Васильевич.

Помощник задумался на секунду, потом посмотрел на хозяина с некоторым подозрением. То есть как это – отправились за Нуруддин сами? У них что, есть расследовательские навыки? Или, может, они знают, куда поехала Нуруддин со своими башибузуками?

Они, разумеется, знают, куда – в сторону Алайской долины, отвечал Нестор Васильевич. Вот только не знают, каким именно путем. А вообще же вопрос Ганцзалин задал очень толковый. Почему, сначала прибегнув к их помощи, Хидр и Джамиля теперь неожиданно от нее отказываются? Может быть, они думали, что красные убьют Загорского и решили не ждать попусту? Так или иначе, все это выглядит довольно странно. В любом случае, сидеть на месте не приходится, пора отправляться в путь.

Сказано – сделано. И они ничтóже сумня́шеся двинулись по горной тропинке вверх. Тропинка была не очень крутой, ярко светило солнце, ветер навевал прохладу, день был замечательный. Единственное, о чем жалел Ганцзалин, что путь они продолжали пешком: лошадей, само собой, пришлось оставить внизу, поскольку с места побоища они уползали по-змеиному.

– Не беспокойся о том, на что не можешь повлиять, – беспечно говорил Нестор Васильевич. – Лошади нам пока все равно не помощники. Мы оказались между Сциллой и Харибдой. По правую руку от нас – красный эскадрон, который после блистательно проведенных мной переговоров считает твоего покорного слугу главным туркестанским басмачом. За хребтом рыщут другие красноармейцы, которые хотят отомстить за своих собратьев, подло убитых Нуруддин и ее башибузуками. Нам же рекомендуется не попадать в руки ни к тем, ни к другим, иначе судьба наша будет такой печальной, что посмертное бардó, в котором я побывал, со всеми его демонами и ракшасами покажется нам увеселительной прогулкой.

Ганцзалин кивнул: он слышал, что большевики пытать умеют ничуть не хуже, чем средневековые китайские палачи. Загорский ему на это отвечал, что пытать умеют почти все – надо только, чтобы умение это было извлечено на свет божий. А лучшего проявителя человеческих недостатков, чем война, еще никто не придумал. Люди ослеплены страхом, болью, горем – и из них часто лезет все самое худшее, в том числе и готовность пытать ближнего своего.

Ганцзалин слушал все это молча и с видом весьма мрачным.

– О чем ты задумался, друг мой? – спросил его Нестор Васильевич.

Ганцзалин отвечал с неохотой и несколько путанно. Из его слов можно было понять примерно следующее. Вот они с хозяином практически всю свою жизнь борются со злом. Однако, сколько они ни бьются, зла, очевидно, меньше не становится. Так в чем же, в конце концов, смысл их борьбы? И возможно ли вообще истребить зло на земле?

Выслушав его, хозяин невесело улыбнулся.