Дело генерала Раевского

   — Вот это-то и плохо, — ещё раз вздохнул Кирилл Маремьянович. — Но что теперь поделаешь? Чему быть суждено, то и сбудется. Но после собрания должен я с вами поговорить. Это обязательно.

   — Что надо, то и будет сделано, — согласился я. — Со мною одним?

   — К концу собрания я это решу, — строго сказал хозяин квартиры, — в зависимости от хода событий.

2

   — Кто-нибудь когда-нибудь отмечал для себя такой факт, — вопрошал Олег в момент, когда я входил в гостиную, — тот именно факт, что при отступлении из Смоленска были брошены на произвол судьбы, вернее, на верную смерть от истребления, голода и огня двадцать семь тысяч русских раненых, раненных в героическом, именно героическом, противостоянии врагу лучше вооружённому, лучше организованному, чем мы? Кто-нибудь и когда-нибудь дал себе труд понять, что это было не просто разгильдяйство и безответственность со стороны русского командования, а настоящее предательство? Двадцать семь тысяч! Это значительно больше, чем русские потеряли при позорном разгроме под Аустерлицем, при сражении, которое, по словам самого Кутузова, определило судьбу Европы. Хотел бы при этом заметить, когда Наполеон бросал своих солдат в Египте, в Испании или в России, он бросал не соотечественников, он французом не был, как нам всем известно, Наполеон лишь разыгрывал из себя патриота француза, а наши поэты типа Пушкина и Лермонтова по-юношески покупались на эту дохлую муху.

Увидев меня, Олег поклонился мне издали и продолжал:

   — Поверхностно рассматривая этот факт и многие другие, ему подобные, можно не обращать на это внимания. Можно объявить нерусским Остермана-Толстого или Витгенштейна, который, кстати, остановил корпус Удино в направлении на Петербург. Можно обвинять Кутузова в цинизме и даже в пособничестве Наполеону. Нужно признать, что упрёк в адрес Кутузова вполне имеет и должен иметь место. Кутузов действительно уклонялся на всём протяжении войны от всякого серьёзного сопротивления французам, как это имело место в Тарутинском сражении: когда разгром корпуса Мюрата был, как теперь говорят, лишь делом техники, Михаил Илларионович приказал Дорохову и Фигнеру отступить. Как это было при Малоярославце: когда солдаты Раевского выбили французов из города и уже нельзя было им приказать просто так уходить из города, тогда Кутузов под предлогом отправления их на отдых заменил корпус солдатами Бороздина. И уже Бороздину, фактически не изведавшему боя, предложил уйти из Малоярославца. Так было под Красным, когда Кутузов не дал завершить окружение Нея и выпустил маршала на волю с еле живыми его солдатами, многие из которых сами рвались в плен. Так было и на Березине, и под Вильно. Всё это настолько явно, что не видеть этого можно, только закрыв глаза на все известные факты. Россия — классическая страна подавленного общественного мнения. Но я хочу говорить не об этом. Я хочу говорить о ещё более глубинном характере общественной, не только государственной жизни. Я имею в виду знаменитую тенденцию, которая целиком выражается у нас в одной короткой фразе: дурак умнее умного.

Все сидевшие в гостиной притихли. Я глянул на Кирилла Маремьяновича. Он сидел мрачный.

— Да, знаменитый наш лозунг до сегодняшней минуты: дурак умнее умного, — подтвердил Олег, а все, за исключением Евгения Петровича, с интересом на него взглянули, каждый со своего места. — Это было основное и главное противоречие между тогдашним, уже побеждающим Россию петербургским обществом и передовыми людьми России, ярчайшим представителем которых был герой Бородина, Малоярославца, Красного, Лейпцига и Парижа, так и оставшийся генералом от кавалерии Николай Николаевич Раевский. Эта удивительная поросль наиболее даровитых и честных детей России, по натуре своей нечестолюбивых в силу причин, сложившихся в империи после победы над Бонапартом, оказалась зажатой, а потом оттёртой начисто от государственной жизни.

   — Интересно... — протянул кто-то за столом.

   — Да. Это очень интересно. Тем более что это и трагично для России, — согласился Олег, — я имею в виду паразитическую, не российскую и не интернациональную, а просто паразитическую бюрократию Петербурга. Я имею в виду интеллектуальную, но излишне честолюбивую и злокачественно-притязательную аристократию, представленную позднее декабристами. Я имею в виду обывательское и безответственное дворянство Москвы как олицетворение всего подобного ей провинциального дворянства России, во всей красе нам явленного Гоголем и Салтыковым-Щедриным. И вот тут, — Олег окинул взглядом всех сидящих в гостиной, — ответ на страшный вопрос, почему никому не было дела до оставления врагам двадцати семи тысяч раненых соотечественников, оставления без боя и сожжения Москвы, трёхсоттысячного города и сердца России, всеобщего вспомоществования Наполеону при его отступлении из России, нежелания пленить его. Отсюда и позднее поражение в Крымской войне, в войне с японцами и в разгроме России при помощи Октябрьского переворота.