Дело генерала Раевского

говорит Мария задумчиво. Она что-то пишет по стеклу пальцем. Быть может, это строки стихотворения, написанного некогда в Каменке, тогда, по близким воспоминаниям о Гурзуфе.

И именем своим подругам называла, —

почти шёпотом произносит Пушкин. На глазах его слёзы. Как прекрасны глаза поэта, наполненные слезами! Он так взволнован, что забывает передать для узников своё послание, которое потом он передаст Александрине Муравьевой.

Редеет облаков летучая гряда...

Мария уезжает в эту ночь, уже двадцать седьмого декабря 1826 года. Она уезжает в метель. Она уезжает в бездну. Метель сопровождает её почти всю дорогу. И встретится ей в диком поле длинная колонна каторжан, еле бредущая, отовсюду заметаемая метелью».

3

Как всегда, мы шли к автобусной остановке в сумерках.

— Надо сказать, — говорил Олег, — что молниеносную кампанию по нейтрализации Москвы петербургская клика провела с блеском. Нашествие Наполеона было использовано на все сто процентов. Все наиболее талантливые военачальники, которые могли составить основу высокоинтеллектуальной и сознающей своё достоинство элиты, были рассеяны по империи, удалены от трона. Государь, который в полной мере ощутил свою беспомощность перед Кутузовым и перед всей чиновной массой, хотел было с ними найти общий язык. Но... С первых же дней заседания Венского конгресса он увидел, как мощно сплотилась против него вся Европа, вместе с побеждённой Францией, и как ничтожны оказались все его дипломаты петербургской породы, которые готовы были служить любому, кто больше заплатит, как презирали свой народ. Он хорошо убедился за время войны, что все они продажны. Он не мог забыть, как Могилёвская губерния прислала депутацию к Наполеону, который с презрением отверг их, отослав обратно. И он попробовал опереться на людей, которые казались ему надёжными. Он попытался найти язык с литераторами, художниками, мыслителями. Мыслителей он не обнаружил. Он учредил чины придворные, ордена, пенсии для наиболее способных приблизиться ко двору, хоть как-то разбавить и оживить эту мозглую чиновничью мглу вокруг трона...

Олег шагал по улице и привычным голосом, без листа перед собою, как бы читал.

   — Ты словно рукопись выкладываешь, — сказал я.

   — Да, я всю её помню наизусть, — согласился Олег. — Для не служащих при дворе он учредил личные перстни, табакерки, шкатулки, стал выделять им деньги на печатание их трудов, на работы над картинами. Но Боже! Как же они оказались лизоблюдны и прохвостливы... На пути к императору их мог перекупить любой чиновник, от которого зависело, а порой и не зависело вообще, попасть под милостивое влияние государя. Находящиеся на службе писатели почти все получили по ордену Святой Анны II степени, а в рескриптах, которые присылались награждённым, император пояснял каждому лично, что жалует эти отличия за полезные литературные заслуги. Именно по этим денежным содействиям Карамзин, например, получил возможность написать свою «Историю государства Российского». Но, пройдя сквозь толщу больших и маленьких чиновников, все эти талантливые люди превращались в жалких приспешников. Получалось так, будто награды они получали не столько от императора, сколько от этих деляг и щелкопёров. А в каких заправских ловеласов порою превращались сами эти лауреаты! Совсем же в стороне, подобно генералу Раевскому, держался молодой поэт Пушкин. Юноша этот, резко отличный от всех своим характером несносным и дарованием, отмеченным самим Державиным, всё время подзуживался против императора, со всех сторон, порою наиболее льстивыми к трону ловкачами. Впутался в это совсем недавно старший сын Раевского, человек ярко даровитый, но болезненно невоздержанный.

   — Несчастный человек, — заметил я.

   — Да, Во многом сам виноватый и так досаждавший отцу, — согласился Олег.

Мы шли опять мимо того дома с закрытыми ставнями, из-за которых слышалось молитвенное пение.