Дельцы.Том I. Книги I-III

— Перестань болтать- крикнулъ Прядильниковъ, энергически запахнувшись въ халатъ. — Эта женщина тебя такъ любитъ, ты обязанъ поступать относительно ея съ полнѣйшею деликатностью и искренностью. Она смотритъ на тебя, точно на сына или на брата. У тебя явилась какая-то блажь, и вдругъ ты, вмѣсто того, чтобы обойтись съ нею, какъ она этого заслуживаетъ, пишешь ей циническое письмо.

— Какое? — переспросилъ Карповъ.

— Циническое, говорю я. Вь этомъ письмѣ нѣтъ ничего, кромѣ вздора, сумасбродства, безпутнаго эгоизма!

— Прибавь еще мизерабельности и соціабельности, какъ выражался нѣкоторый россійскій цензоръ.

— Да, — горячился Прядильниковъ. — Ничего нѣтъ, кромѣ твоей глупой блажи. И повторяю еще, какъ-бы ты нисмотрѣіъ на эту женщину, ты не смѣешь съ нею такъ обращаться. Она въ тысячу разъ лучше тебя, и умнѣе, и благороднѣе, и великодушнѣе.

— И еще что?

— Довольно и этого. И ты не имѣешь никакого права смотрѣть на нее свысока. Ты самь безпутный забулдыга и больше ничего. Она тебя полюбила, какъ порядочнаго человѣка…

— Николаичъ, пощади! Какая это женщина когда-нибудь полюбила меня, какъ порядочнаго человѣка!

— Ну, да ужь ты какъ тамъ ни болтай, какъ ни увертывайся, а не можешь ты не сказать, что она тебя, урода, любитъ чортъ знаетъ какъ.

— Ну, любитъ, а потомъ что?

— И ты смѣешь такъ цинически отвѣчать мнѣ! Да ты, Алешка, дошелъ до геркулесовыхъ столбовъ нахальства и бездушія! И кто тебѣ, послѣ того, повѣритъ, что ты хочешь измѣнить родъ жизни? Ты и въ любовныхъ-то твоихъ дѣлахъ поступаешь, какъ самый послѣдній хлыщъ.

Карповъ все время глядѣлъ на Прядильникова и улыбался.

— Ты кончилъ? — спросилъ онъ его, вставая съ дивана и становясь противъ него со сложенными на груди руками.

— Тебѣ хоть колъ на головѣ теши. Я съ такими нравственными уродами говорить не намѣренъ!

— Послушай, Николаичъ, — началъ Карповъ болѣе серьезнымъ тономъ — полно-же говорить глупости. Все, что ты прибиралъ тутъ, до такой степени дико, что не вѣришь даже своимъ ушамъ. Ты ли говоришь это? Ты мнѣ дѣлаешь сцену за то, что я хочу покончить связь, которая начинаетъ мнѣ претить. Вотъ они цѣломудренные-то аскеты! Имъ непонятны лучшія побужденія душевнаго изящества. Молодой малый, зря прожигающій свою жизнь, сталкивается съ русскою камеліей, убѣгая отъ прелестей совращенія чужихъ женъ, и она, разумѣется, въ очень скоромъ времени ему пріѣдается. Съ ней позналъ онъ неопрятную тщету своихъ холостыхъ похожденій и рѣшился разорвать связь. И вдругъ цѣломудренные Іосифы кричатъ: ты негодяй, ты надругался надъ чувствомъ женщины и долженъ остаться на вѣки-вѣчные ея рабомъ! Гдѣ же-тутъ логика? Гдѣ же тутъ самая элементарная мораль?

— Ты врешь! — крикнулъ Прядильниковъ.

— Да ты мвѣ отвѣть: связь съ такою женщиной, какъ Евдокія, чистоплотна она или нѣтъ, въ нравственномъ смыслѣ?

— Ты такъ не разсуждалъ прежде.

— Нѣтъ, ты мнѣ отвѣть, пожалуйста. Вѣдь не станешь же ты доказывать, что съ такими барынями, какъ Авдотья Степановна, особенно лестно нахоіиться въ интимныхъ отношеніяхъ человѣку сколько-нибудь щекотливому? Она сача по себѣ пріятная и бойкая баба. Допускаю, что можно даже ею увлечься и прохороводиться съ нею два, три мѣсяца… Но оставаться на вѣки-вѣчные въ качествѣ ея Артюра — слуга покорный. Кто она такая? Чѣмъ она живетъ? Услажденіемъ любыхъ досуговъ такого гуся, какъ Саламатовъ?…

— Но почемъ ты знаешь, — перебилъ блѣднѣя, Прядильниковъ: — что она неспособна бросить свою теперешнюю жизнь? Для тебя женщина существуетъ только въ ту минуту, когда ты предаешься твоимъ презрѣннымъ инстинктамъ. Ты и не замѣтилъ вовсе, что въ ней происходило. Какъ она все больше и больше привязывалась къ себѣ, ничего ты этого не замѣтилъ. И вотъ теперь, когда въ женщинѣ произошелъ нравственный переломъ, ты плюешь на нее. Ты становишься на какія-то ходули, которыя тебѣ идутъ такъ же, какъ коровѣ сѣдло. Ты ломаешься и толкуешь о нравственности, Кого ты морочишь? Ты все тотъ же забулдыга и развратникъ. Только прежде ты бытъ искреннѣе и моложе, а теперь прикрываешь твои мерзостные инстинкты фразой. Вотъ что!

— Такъ Фрина желаетъ бросить своего генерала?

— А тебѣ какое до этого дѣло?

— И превратиться въ кающуюся Магдалину или предложить свою руку и сердце нѣкоторому Алквіаду; этакъ, что-ли?…

— Ты не смѣешь издѣваться надъ ней! — крикнулъ уже совершенно сердито и даже злобно Прядильниковъ.

Карповъ взялъ его за руку, глядя на него съ возрастающимъ недоумѣніемъ.

— Николаичъ, душа моя, полно. За что на меня накидываешься? Я совершенно вѣренъ своей роли и говорю вещи простыя и понятныя. Если тебѣ непріятно, то, вѣроятно, оттого, что то слишкомъ горячо преданъ интересамъ этой женщины. Извини меня. Коли такъ, я умолкну.

— Горячо преданъ, горячо преданъ, — бормоталъ Прядильниковъ. — Ты самъ долженъ бы быть преданъ…

— Да обо мнѣ что толковать. Я вижу, что ты такъ волнуешься… Право, это меня совсѣмъ съ панталыку сбиваетъ. Только ты, пожалуйста, дай разрѣшить этотъ гордіевъ узелъ мнѣ самому.

— Ты поѣдешь къ ней? — быстро спросилъ Прядильниковъ.

— Не стану же я отъ нея прятаться.

— Что-жь ты ей скажешь?