День учителя

Вечером, уезжая из Заболотска, Андрей был настолько взвинчен родственниками, что даже думал, будто обожает Завьялову — такая она умница, такое между ними было тогда единение. На платформе неподалеку в ожидании электрички стояла пожилая интеллигентная пара — по виду муж с женой, а возможно — просто давнишние соседи по дому. Как и Андрей с Ириной, пожилые были слегка выпивши, что делало их еще более симпатичными для молодых. Андрей вслушался. Дама с чувством проговорила, как видно, продолжая давно начатый разговор: «Как жаль, что я не успела расспросить маму о том, как она жила, какая тогда была жизнь». И, помолчав, добавила: — «А представляешь, как тебе будет грустно, если я умру?» Мужчина вздохнул, у него видно также было элегическое настроение, и произнес в ответ: «Есть такие стихи: «Листья тополя падают с ясеня. Не х… я себе, не х… я себе…» И от этой бессмысленной фразы и от всего их разговора Мирошкину вдруг стало хорошо-хорошо и весело и все вокруг стали вдруг хорошие-хорошие, а Завьялова в особенности. Сказывался принятый у родителей алкоголь. И вот тут-то Андрею захотелось сказать Ирине приятное, то самое, чего она от него давно ждет. Мирошкин сказал это уже в электричке, когда они уселись на скамейках друг напротив друга. Он даже встал на одно колено. Ирина ответила согласием, в чем Андрей и не сомневался. Потом поехали на «Пражскую», в свой дом. По дороге (в то время Мирошкин еще не называл ее «дорогой жизни») он купил в ларьке дорогое импортное шампанское, именно тогда впервые, двигаясь по улице Красного Маяка, Андрей обратил внимание на «золотое дерево»… Бутылку распили на кухне, легли на матрас и, удовлетворившись одним «разом», уснули.

В следующие три месяца жизнь закрутилась с такой скоростью, что Андрею иногда казалось: он не успевает чего-то додумать, что-то сообразить, понять, а правильно ли он делает, совершая все эти поступки? Он даже и не управлял своими действиями — просто, встав на избранный путь, следовал по нему, подчиняясь некой логике событий: попросил у девушки руки — получил согласие, значит, следующий шаг — утрясти этот же вопрос с ее родителями. И вот Мирошкин, одевшись, как на вручение диплома, явился в квартиру на «Октябрьской», пред очи Валерия Петровича и Татьяны Кирилловны. В руках Андрей держал два букета цветов (Ирке — розы, Татьяне — гвоздики) и бутылку шампанского — все сватовство обошлось ему в полторы сотни тысяч. Он не был у Завьяловых уже несколько месяцев, и увиденные изменения его насторожили. Молодому человеку показалось, что вещей стало меньше, полки шкафов опустели, зато вдоль стен комнат выросли поставленные одна на одну коробки. Казалось, Завьяловы собираются переезжать, что было маловероятно, или делать ремонт, что казалось реальнее, — у них ведь ранее царило такое запустение. Андрей даже подумал, что его будущих родственников вдохновил их пример. Придумав это, он предпочел ни о чем не расспрашивать ни Ирину, ни ее родителей. В конце концов до них ему не было никакого дела. Жить с ними молодые не будут, вот если бы предстояла иная перспектива, тогда… Но, нет, иной перпективы не было — Мирошкин великолепно осознавал: не подвернись этот вариант с квартирой на Красном Маяке, хрен бы он сегодня распинался перед родителями Ирины и сидящим рядом с Завьяловыми Амиром, уговаривая их отдать за него свое «сокровище», а его с нынешнего дня считать еще одним сыном. Все его фразы были какие-то книжные — это он сам понимал, Завьяловы реагировали вяло, Андрей даже подумал, что слушатели не очень-то верят в его искренность, но также следуют установленному порядку действий.