День за днём

Если я буду сужаться постепенно, становясь все меньшим и меньшим кружочком, я все время буду помнить себя, мое самосознание не прервется; я узнаю себя даже тогда, когда буду точкой. Если же, умирая, я резко, быстро стану точкой из большого круга, это будет такой резкий скачок в моем самосознании, что я прежний прекращусь, я не узнаю себя в точке, Боге, это буду не я, а меня не будет. Я должен делать праведные дела, тогда я буду сужаться, сужаться постепенно и обрету бессмертие. Если же я буду делать грехи, я буду расширяться и, может быть, умирая, резко превращусь в точку. Тогда я не узнаю себя.

Поэт описывает меня – те области моего круга, что не очень далеко от центра, но и не очень близко. Откуда он знает эти области? Дело в том, что он достаточно близок к моему центру, чтобы видеть их. Если же поэт далек от Меня, я не понимаю его, он для меня не поэт. Ученый же не должен быть близок ко Мне, чтобы я его понимал – он описывает объективное, далекое во мне. А пророк совсем близок ко Мне – ведь он описывает мое самое интимное. Значит, поэты ближе к Богу, чем математики, а математики – ближе, чем ученые. Ближе же всех пророки. Они знают Бога лучше всех. Но и поэты знают его. Ученые же его почти не знают. Поэтому они часто говорят, что Бога нет. У поэтов это бывает редко. Можно сказать и так: пророки видят во мне почти всё, в том числе и области, где власть Бога сильна; поэты видят во мне более наружную область, где власть Бога слабее; а ученые видят совсем наружную, объективную, область, в которой власти Бога почти нет.

Я описываю интимное. Поймет ли меня человек, находящийся не достаточно близко ко Мне? А достаточно близкий уже все понял. Но, может быть, тот, кто поймет немногое, приблизится и тогда поймет больше?

Если человек болен и близок ко Мне, Я своей властью могу исцелить его. Сначала я почувствую боль, потому что ведь он близок ко Мне и я могу ее чувствовать. Потом Я своей властью прекращу боль, и он это почувствует – ведь он близок ко мне. Если же я болен, Я не могу прекратить боль – ведь Я не властен над нею. Итак, когда я здоров, боли нет на моем круге, когда, я болен, она есть, но далеко от Меня, когда возле моего центра находится человек и боль есть, она близка ко Мне (но, конечно, во много раз дальше этого человека).

Если бы я был философом, я бы каждый мой элемент разделил надвое и одну его часть приблизил к своему центру, а другую отдалил; я бы назвал первую понятием, а вторую материальным объектом; так получилось бы понятие камня и камень материальный, понятие самолета и самолет материальный, понятие человека и человек материальный. Мой круг разделился бы на кружок и кольцо, и я бы думал теперь, как их соединить.

Но я не философ, и для меня есть просто камень, самолет, человек. Я не считаю, что самолет состоит из крыла, фюзеляжа, стабилизатора, киля, атомов – так было бы, если бы я считал его материальным объектом; я не считаю его и мыслью о самолете – так было бы, если бы я считал его понятием. Так же и человек – он для меня не совокупность своих органов или молекул, но и не понятие человека; а что касается органов или молекул, то это другие элементы моего круга; так же фюзеляж, крыло и пр. – это другие по отношению к самолету точки моего круга. А мысли, конечно, есть, только они сами по себе, это, как сказал бы философ, мысли о мыслях. Это треугольник, бесконечно-малая, сущность, честность и прочее.

2.

Любому радиусу круга отвечает множество элементов, различающихся только степенью подчинения Мне. Например, на одном и том же радиусе находятся «реальная» Вселенная, «цилиндрическая» Вселенная Эйнштейна (1917 г.) и замкнутый голубым небесным сводом мир Константина Левина (Толстой, «Анна Каренина»). Эти три Вселенных перечислены в порядке возрастания степени, в которой они являются Мною. Все они одинаково реальны.

Но я плохо вижу интимные элементы моего мира – хорошо видны только их внешние подобия и ближайшие к ним. Поэтому я хорошо вижу «реальные» вещи и их научные объяснения, значительно хуже – их поэтические образы и совсем плохо – их божественные подобия. Только иногда я вижу за вещью соответствующее ей интимное, и тогда мне становится радостно и вместе с тем печально.

Почему же я вижу мой круг в основном только у краев? Потому что он освещается от краев: окружность светится и освещает внутренность круга. Свет быстро убывает вглубь, и даже неглубокие области скрыты во мраке. Этот свет есть свет сознания; то, что во мраке, я не сознаю или почти не сознаю. Поэтому я не вижу Бога и склонен сомневаться в нем. Поэтому мне радостно и печально, когда я вижу более близкое к Богу, чем обычно. Незадолго до смерти я стану таким маленьким кругом, что центр будет ярко освещен – я увижу Бога отчетливо, как счастливый Иван Ильич перед смертью (Толстой, «Смерть Ивана Ильича»).