День за днём

Во втором и третьем я вижу конец сна, так как он совпадает с началом бодрствования. Я бодрствующий – тот же я, что во сне, я помню и остро переживаю мое сновидение. Но во второе я просыпаюсь в радости, муке и любви – муке от любви и радости, – а в третьем – в ужасе и поту.

В первом случае я пробуждаюсь таким же, каким засыпал, бывшее во сне для меня не существует. Во втором и третьем сон преображает меня, внедряется в мою сущность. Каким же будет пробуждение, которое мне предстоит?

Дважды я чуть было не проснулся: меня пронизывала боль оттого, что всё потеряно, и я видел уже иной свет, не такой, как в сновидении. Я видел конец сна, он же – начало бодрствования. Но затем снова засыпал.

Мне снится, что я философствую уже много лет и вот теперь размышляю о моём сне и пробуждении. Кроме множества людей, сменяющих друг друга, я из года в год вижу нескольких неизменных, некоторых из них я люблю. И я во сне спрашиваю: не оттого ли я философствую, что и до сна во мне было некое особое свойство, не оттого ли снятся мне эти несколько человек, особенно любимые, что они были моими ближними и тогда? И не видел ли я перед моим сном то прекрасное, которое изредка смутно вспоминаю, зная, что его никогда не было – ни в какое время моего сна?

Итак, не проснусь ли я с тем, что теперь, во сне, побуждает меня философствовать, и не увижу ли около себя моих ближних? Может, именно сон открыл мне это моё свойство и их, сокровенное в них?

Что с ними теперь, когда я сплю, – снят они или уже проснулись? Но слова «теперь, когда» и пр. относятся ко времени, которое мне снится, к этим призрачным дням и годам, которых нет ни в бодрствовании, ни в снах моих ближних. Следовательно, этот вопрос нельзя задавать, как и такой: общаются ли и они со мной теперь, когда я с ними общаюсь? Но если они были моими ближними до моего сна, то, может быть, и я – участник их сновидений?

Я во сне..

Выбор профессии

Киев, 25 августа 1970 года

Сократ, Виктор

Виктор. Послушай, Сократ, отныне я бросаю философствовать и иду работать физиком.

Сократ. С чего это?

Виктор.

Я пришел к выводу, что философия не может дать истины, а физика может.

Сократ. Каким образом?

Виктор. Смотри. Что философия не имеет ничего общего с истиной, доказывается уже тем, что сколько философов, столько и философий, или ты с этим не согласен?

Сократ. Согласен.

Виктор. А разве один философ всегда держится своей философии? Не верно ли, что если он чего-нибудь стоит, то через некоторое время приходит к прямо противоположным выводам?

Сократ. Мне тоже так кажется.

Виктор. Не оттого ли не вполне надежно и то, что примыкает к философии с той и другой стороны?

Сократ. О чем ты говоришь?

Виктор. Об искусстве и математике. Не правда ли, искусство примыкает к одному краю философии, а математика – к другому?

Сократ. Похоже на то.

Виктор. Но ведь каждый художник видит мир по-своему и часто отвергает то, что говорят другие.

Сократ. Это правда.

Виктор. А математики? Во-первых, чтобы избежать противоречий в теории множеств – а ведь она лежит в основании всей математики – придумали целый ряд аксиоматических систем, то есть разные математики держатся разных теорий. А во-вторых, каждый опасается, что со временем в его теории обнаружится противоречие.

Сократ. И это верно.

Виктор. Я и говорю, что все это оттого, что искусство и математика располагаются по соседству с философией и не отделены от нее никакими четкими границами. Философских систем можно придумать сколько угодно, и ничто не требует, чтобы мы одну предпочли всем остальным; разве не так?

Сократ. Пожалуй, так.

Виктор. А если и станешь держаться одной, ее продолжение непременно приведет к противоречию. Или ты знаешь такую, в которой это не так?

Сократ.

Я не знаю.

Виктор. Когда думаешь об этом, поневоле видишь, что разуму вообще нельзя доверять, и философские системы – лишь игра ума, не имеющая отношения к действительности. Не это ли ты хочешь сказать словами «я ничего не знаю»? Не признаешься ли чистосердечно, что философия вообще не может дать знания, и не должно ли это служить предостережением для всех людей?

Сократ. Но ведь я не знаю и того, о чем ты опрашиваешь.

Виктор. Ну ладно. Теперь я покажу тебе, из каких истоков можно черпать настоящую истину.

Сократ. Говори же, ради Зевса!

Виктор. Это, во-первых, божественное откровение. Когда человеку является видение или слышится голос, он не сомневается в истинности того, что узнает, и если может потом рассказать об этом, его называют пророком. И некоторые художники творят на основе божественного откровения, сказанное ими наиболее надежно.

Сократ. Это правда.

Виктор. И, знаешь, по-моему, к откровениям следует причислить и тот голос, который удерживает тебя от некоторых дел.

Сократ. Может быть.

Виктор. Теперь скажи, разве природа не подвластна целиком Богу? Я спрашиваю, нельзя ли считать ее как бы Его продолжением?