Деревья умирают стоя

Изабелла. Семь платьев, целая жизнь. Светлое платье первого утра… Платье, в котором я поливала гортензии… Голубое, в нем я бросала камешки в реку… Вечернее, платье того вечера, мы прожгли его сигаретой… Теперь они уложены, так плотно лежат, нет ни праздника, ни реки, ни гортензий. Вы правы, Хеновева. Укладывать чемодан — это как похороны.

Хеновева. Не тому плохо, кто едет. Вы-то возвращаетесь к себе, вся жизнь у вас впереди. А вот сеньора наша…

Изабелла. Вы с ней говорили?

Хеновева. Нет, куда там. Заперлась у себя, никого видеть не хочет и ни словечка не говорит.

Изабелла. Зачем она молчит, как будто протестует? Она ведь знала, что рано или поздно придет время расстаться. Разве я виновата?

Хеновева. Время виновато, сеньора, всегда-то оно торопится, всему оно мешает. Помню, когда вас ждали, у нас каждая минута была точно целый век. «В понедельник, Хеновева, в понедельник!» А понедельник все не приходил. Теперь другое. Только и думаешь, когда это день успел пройти? Моя мать говорила: когда ждешь — одни часы, когда расстаешься — другие. Когда ждешь, часы всегда отстают. (Роняет носовые платки) Ой, виновата! Как это я?

Изабелла. Что вы! Спасибо вам, Хеновева.

Хеновева. За что спасибо-то?

Изабелла. Ни за что, это я так.

С улицы входит Маурисьо.

Хеновева. Пойду, простирну, еще успеют высохнуть. (Уходит в кухню)

Изабелла нетерпеливо подходит к Маурисьо.

Изабелла. Есть какая-нибудь надежда?

Маурисьо. Никакой. Я ему все возможное предлагал — и ничего. Через несколько минут он сам придет и скажет последнее слово.

Изабелла. Ты разрешишь ему войти в этот дом?

Маурисьо. К сожалению, это его дом. На него не действуют ни доводы, ни мольбы, ни угрозы. Он готов на все и ни в чем не уступит.

Изабелла. Значит, все наше дело будет разрушено в одну минуту, на наших глазах. И мы должны спокойно смотреть на это?

Маурисьо. Твоя правота ничего не значит. На его стороне сила и правда.

Изабелла. Я тебя не узнаю. Когда ты говорил со мной в первый раз, ты казался мне всесильным волшебником, чудотворцем. Любую уродливую вещь ты мог сделать прекрасной. Любую печальную истину мог ты изменить веселой игрой воображения. Потому я и пошла за тобой с закрытыми глазами. И вот к твоим дверям приходит истина, даже не величественная — и этого оправдания нет — низкая, а ты стоишь перед ней и ничего не можешь сделать!

Маурисьо. Конечно, не могу. Мы сами дали ему карты в руки, он знает нашу игру. Ему теперь незачем даже просить. Он может спокойно шантажировать нас. Надежды нет, Изабелла. Нет.

Изабелла. Ты еще можешь сделать одно доброе дело в этом доме, последнее. Расскажи сам бабушке всю правду.

Маурисьо. Зачем?

Изабелла. Это — как снять повязку. Ты можешь сделать это мягко, нежными пальцами. Не жди, пока он сорвет ее резким рывком.

Маурисьо

. Не могу, я не решусь. Я боюсь увидеть рану. Ведь мы сами нанесли ее, а вылечить не можем. Уедем отсюда, скорей!

Изабелла. В твой спокойный и удобный дом? Развлекаться выдумыванием снов, у которых такое пробуждение? Нет, Маурисьо. Уезжай один.

Маурисьо. Не думаешь же ты здесь остаться!

Изабелла. Ах, если бы я могла! Но, во всяком случае, я хочу вырваться из этой выдуманной жизни не для того, чтобы вернуться вместе с тобой в другую жизнь, такую же фальшивую.

Маурисьо. Куда же ты поедешь? В свою старую жизнь?

Изабелла. Невероятно, правда? А все-таки это и есть тот великий урок, который я выношу отсюда. Моя комната была маленькая и бедная, но больше мне и не нужно, я сама небольшая. Зимой дуло в окно, но это был чистый холод, я привыкла к нему, как к домашнему платью. И не было роз на окнах, только несколько пыльных гераней. Все это было по моей мерке, все было мое: бедность моя, мой холод, мои герани.

Маурисьо. И ты хочешь вернуться к этой нищете? Нет, Изабелла!

Изабелла. Кто мне запретит?

Маурисьо. Я.