Деревянная грамота

— Тимофей дело говорит, — согласился Богдан. — Дьяк-то весь, поди, извелся. Ходит по Верху и про каждого думает: уж не ты ли, голубчик, в этом деле замешан, не ты ли измену затеял либо измене потворствуешь? И многие дела, поди, из-за того стали… А ты что скажешь, Семейка?

— Пусть Данила скажет, — подумав, решил тот. — Вон, гляньте, светы, надулся.

— Ты чего, Данила? — спросил удивленный Тимофей. — Нам всем Масленица не в радость из-за этой бесовской грамоты! Пойдем, в ноги поклонимся Башмакову, растолкуем, что к чему, и он нас от этого розыска избавит! Так, что ли?

— Нет, не так.

Данила покачал головой. Глядя в пол, а не в глаза товарищам, он искал нужные слова. Слов не было — а был сперва страх, зябкий такой страх, даже плечами передернуть пришлось, потом вдруг — полное безразличие. Найдется грамота, не найдется? Иное важно!

Страх мальчишки, ощутившего близость смерти и свое полное одиночество, ожил вдруг! И покорное безразличие перед лицом гибели, которая даже глядит милосердной, ибо тиха и сладка на вкус, слаще меда, слаще сна… Все это было же, было! Все это вспомнилось уже однажды!

— А как, свет? — Семейка коснулся его плеча.

— Парнишка тот, в санях… Коли не найдем, кто его не пожалел, в сани загнал…

— Да никто же не загонял, он сам туда забрался, — возразил Тимофей.

— Убегал от кого-то, вот и спрятался! — наконец в Даниле проснулась страсть, и дар убеждение — с ней вместе. — Какой сволочью нужно быть, чтобы парнишку зимней ночью по улицам гнать?! А, Тимоша? Нет, вы как знаете, хоть к Башмакову идите, хоть к государю! А я того аспида найду!

— И убьешь? — ехидно полюбопытствовал Богдаш, имея в виду, что этот человек либо из людей Трещалы, либо из людей Одинца, и кулаками махать навычен, не то что иные.

— И убью, — подтвердил Данила.

— Не по-христиански это, — упрекнул Тимофей.

— Ребенка губить — по-христиански?

— А что, светы? Ведь и впрямь убьет, — заметил Семейка. — А нам расхлебывать!

Он усмехнулся — как всегда, ласково, с веселыми морщинками вокруг прищуренных, раскосых, истинно татарских глаз.

— Шут с тобой! — решил Тимофей. — Коли уж ввязались — надо бы и до конца дельце довести. Только один никуда не лазай, понял, обалдуй? Богдашка за тобой, как мамка, всюду бегать не станет!

— А коли так — поехали к Одинцу! — воскликнул Данила.

— Грамоту искать? — спросил Богдаш. — Не выйдет. Одинец своих бойцов еще не выводил, он их для государевой потехи бережет. Сейчас у него полон двор народу. Да и не его это двор, он у ткача нанимает.

— А вот и нет, — возразил Тимофей. — Масленица же! Бойцы перед завтрашним боем дома сидят, блины едят! Или на Москве-реке, на Яузе, на Неглинке околачиваются, другие бои смотрят. А ткач тот с семьей — и подавно.

— С чего ты взял? — Богдаш явно не поверил, но Тимофей знал, что говорит.

— Коли ткач бойцов к себе на двор жить пустил — стало быть, бои любит! Может, и сам биться выходит. Так какого рожна ему дома сидеть в самое боевое время?!

— Так едем, светы, — решил за всех Семейка. — Вдруг да что-либо поймем. Тем более — отсюда убираться пора. Или мы собрались тут Трещалы с братией дожидаться?

Уже выйдя со двора, подошли к забору, дернули за веревку, хитрый узел разошелся, полено выпало из песьей пасти. Кобель еще некоторое время приходил в себя, а потом поднял такой лай — прямо по-человечески на обиду жаловался.

— Хорошо, говорить не умеет, — усмехнулся Семейка. — А то есть дураки, что травят псов. Придет хозяин, увидит на дворе мертвого пса — что подумает, коли у него совесть нечиста? Так-то, свет, учись…

Это относилось непосредственно к Даниле.

Пока отыскали извозчика с розвальнями, где бы поместились четверо, и не до такой степени пьяного, чтобы ему церковь дорогу перебежала, пока столковались — наметились первые признаки вечера: удлинились голубые тени на снегу, сделались синими, закатный край неба стал парчево-алым…

— Вот-вот к вечерне заблаговестят, — сказал Тимофей и перекрестился. Таким образом он приветствовал каждый встречний храм Божий, а едучи по льду Москвы-реки, их по обе стороны видели немало.

— И бой кончен, — привстав в санях и зорко вглядевшись в пространство у кремлевской стены, сообщил Семейка. — Народ вон расходится.

— Так на кой мы едем? — спросил недовольный Богдаш.

— Приедем — увидим, — коротко отвечал Данила.

— Что — сердце чует?

— А чует.

Добрались до Хамовников, определили, где выбираться на берег, чтобы попасть к Одинцову жилищу. Отпустили извозчика.

— Хорошо бы на конюшни затемно добраться, — проворчал Богдаш. — Ну, явимся мы к тому Одинцу! Что мы ему скажем?! Грамоту, мол, давай?!

— Можно и так, свет, — согласился миролюбивый Семейка. — Теперь-то мы знаем, что грамота — Трещалино наследство. Как они, бойцы, это дело ни скрывали, а оно выплыло. Припугнуть можно — мол, коли не растолкуешь про грамоту, мы на тебя, еретика, патриарха просить будем! Пусть он с вашими деревянными писаниями разбирается! А он и государю за любовь к таким потехам выговаривал — то-то обрадуется… Стой, светы!