Деревянное яблоко свободы

Переходя к фактической стороне дела, я изложу сведения, относящиеся к тем преступлениям, в которых я принимал участие, причем для последовательности начну с убийства князя Кропоткина…»

С Петром Ивановичем Клеточников встречался только у Натальи Оловенниковой на Васильевском острове. Следующая встреча была назначена на воскресенье, а нынче был понедельник. До воскресенья ждать долго, а дело спешное. Как быть? Клеточников вспомнил, что в прошлый раз Петр Иванович говорил о том, что в понедельник собирается пойти к писателю Глебу Ивановичу Успенскому. Глеб Иванович, только недавно поселившийся в Петербурге, дружил со многими революционерами. Он держал открытый дом в Столярном переулке, куда могли прийти все: литераторы, артисты, художники, судьи, прокуроры, адвокаты, люди штатские и военные. Именно потому, что сюда мог прийти кто угодно, здесь же бывали и нигилисты и даже устраивали свои встречи, надеясь, что в общей пестрой толпе не будут слишком замечены.

Бывал там раньше и Николай Васильевич, но сейчас… запрет нарушать нельзя, это он понимал. Однако, не видя другого выхода, он все же отправился вечером к писателю. Как он и ожидал, народу в доме было очень много и вход был свободный. Швейцар только отворял двери и, не спрашивая, кто и зачем, пропускал внутрь. Клеточников подошел к одной группе, потом к другой, где был и Петр Иванович, как будто его не замечавший. Все обсуждали происшествие, ставшее заметным материалом многих петербургских газет, о проститутке, усыплявшей и обворовывавшей своих клиентов. Клеточников потолкался в этой группе, пытаясь обратить внимание Петра Ивановича на себя, но взгляд того все время скользил куда-то мимо. Клеточников отошел в сторону, сел в кресло перед столиком, на котором были разбросаны шашки. Сбоку от столика два господина, один приземистый с заметным брюшком, другой высокий и поджарый, мирно беседовали, вернее поджарый говорил, приземистый слушал.

– Между прочим, – поведал как бы между прочим поджарый, – это я подсказал Ивану сюжет рассказа «Муму».

Клеточников посмотрел на поджарого с интересом. Он его давно знал. Впрочем, в Петербурге, наверное, не было ни одного сколько-нибудь образованного человека, который не знал бы литератора Скурлатского. Это был совершенно особенный человек, повсюду вхожий и вездесущий. Где бы ни появлялся, он немедленно оказывался в центре внимания, а появлялся он везде. Салтыков-Щедрин готов был биться об заклад, утверждая, что если в середине дня разослать гонцов в редакции всех петербургских газет и журналов, то в них во всех в одно и то же время будет найден Скурлатский, который сидит перед редактором и, закинув ногу на ногу, рассказывает очередную потрясающую новость, где правду от вымысла отделить невозможно.

Если послушать Скурлатского и поверить ему, то можно было бы прийти к заключению, что он знал лично всех великих людей своего времени, всех заметных писателей, всем он дарил собственные сюжеты и помогал советами и со всеми, разумеется, был на «ты». Правда, однажды случился с ним небольшой конфуз. Обсуждая с гостем одного из салонов состояние современной литературы, он по своему обыкновению как близких друзей щедро перечислял наиболее известных писателей: Некрасов, Тургенев, Толстой и Достоевский.

– И с Достоевским вы тоже знакомы? – переспросил собеседник

– С Федором? – переспросил Скурлатский. – Дружим смолоду, но последнее время после его «Бесов» я с ним не кланяюсь, потому что полагаю…

Тут, заметив странную ухмылку на лице собеседника, Скурлатский, не закончив тирады, поинтересовался:

– С кем, однако, имею честь?

– Достоевский, – поклонился ему собеседник, – Федор.

Как можно себе представить, Скурлатский был ужасно смущен и отскочил в сторону, но уже на другой день по всему Петербургу разнес рассказ о том, как подвыпивший Достоевский выдавал себя за Скурлатского.

Сейчас Скурлатский возбудил своего собеседника, пожилого господина с золотой цепочкой на большом животе, спором о романе Чернышевского «Что делать?». Господин считал роман полезным в идейном отношении, но совершенно беспомощным художественно. Скурлатский решительно возражал, говоря, что и художественный талант Николая (так без отчества фамильярно он называл автора романа) бесспорен, а созданные им образы навсегда останутся в нашей литературе, особенно образ Рахметова…

– Который, – сказал Скурлатский, – списан, вы не поверите, прямо с меня.

– То есть как, – удивился упитанный господин, – вы хотите сказать, что тоже имеете такую же волю, как Рахметов, и можете на гвоздях?