Деревянное яблоко свободы

– Не только могу, но и делаю это, – заверил Скурлатский. – И вам советую. Очень закаляет волю. Это я делаю, если хотите знать, из протеса против привычек нашего века, против нашей повальной изнеженности. Мы привыкли есть вкусно, жить в тепле и спать на мягком. Но если мы желаем не просто прозябать, а бороться за светлые идеалы, мы должны себя к этой борьбе постоянно готовить. Мы должны…

К чему еще призывал Скурлатский, Клеточников уже не расслышал, потому что его заслонил хозяин дома, прогуливавшийся по зале с высоким, лысым, шишковатоголовым профессором медицины, который, как говорили, изобрел универсальное средство от рака и, как светило первой величины, был желанным гостем всех салонов. Профессор убеждал своего собеседника написать что-нибудь о врачах, потому что до сих пор о людях этой благороднейшей из профессий написано до обидного мало.

Подошла женщина с папироской и, сев напротив Клеточникова, пустила облако дыма прямо ему в лицо. Клеточников сморщил нос и закашлялся.

– Мне знакомо ваше лицо, – сказала дама. – Вы тоже литератор?

– Я? В некотором роде… То есть нет, – смешался Клеточников.

– Нет? – удивилась дама. – А кто же вы?

– Я, собственно говоря, никто. Просто пришел.

– Вы где-нибудь служите? – продолжала она назойливо допытываться.

– Да, служу.

– И где же?

– В Третьем отделении, – неожиданно для самого себя выпалил Клеточников.

Дама подавилась дымом и уставилась на него с ужасом. Но потом, осмыслив сказанное, улыбнулась и кивнула головой:

– А вы остроумный человек. Хотя я таких шуток не понимаю.

Дама продолжала благожелательно разглядывать своего визави. Клеточников смущенно молчал и отводил глаза. Молчала и дама. Наконец подошел Петр Иванович, и Клеточников облегченно вздохнул. Петр Иванович поклонился даме и спросил, позволит ли она отвлечь от нее на минутку ее собеседника.

Дама разрешила, но заметила, что Николай Васильевич показался ей очень остроумным человеком.

– Он мне сказал, – сообщила она Петру Ивановичу, что служит в Третьем отделении.

– Это, правда, очень остроумная выдумка, – согласился Петр Иванович, отводя Николая Васильевича в сторону. И отойдя, сердито зашипел: – Кто вам разрешил сюда приходить?

Клеточникову не было нужды оправдываться. Он сказал только:

– Гольденберг дает подробные показания.

Петр Иванович, он же Александр Дмитриевич Михайлов, переменился в лице и стал опять заикаться.

– В-вы не ошибаетесь?

– Показывает все, что ему известно, – добавил Клеточников.

Глава 14

В то время как Судейкин прослеживал путь подозреваемой в государственных преступлениях госпожи Филипповой-Фигнер, она продолжала жить в Одессе. Но уже не на Екатерининской, а на Ямской, и была она уже не Иваницкая, а Головлева Антонина Александровна. Как можно предположить, ей нравилась эта игра с переодеваниями и переменой имен. Актеру в театре интересно играть разные роли, а в жизни такая игра становится захватывающей.

Антонина Александровна вела пропаганду среди молодежи и не только. Втягивала в свои сети людей, которые потом будут бороться и гибнуть, не побеждая… Как и она сама. Через здешнего писателя Ивана Ивановича Сведенцева она познакомилась с подполковником Пражского полка Михаилом Юльевичем Ашенбреннером, человеком героическим, образованным, интеллигентным и готовым к самопожертвованию. Очень скоро подполковник проявился вполне своим человеком. Впоследствии он станет одним из руководителей военной организации «Народной воли».

С рабочим Василием Меркуловым Вера познакомилась по рекомендации Николая Колодкевича. Меркулов часто приходил на Ямскую давать Вере уроки резьбы по камню.

– Не знаю, Вера Николаевна, зачем вы влезли в эту революцию, – говорил он, размеренно взмахивая молотком. – Работа эта трудная, даже потруднее, чем резать камень, а вы к черному труду не привыкли, потому что вы – интеллигенция. Вам нужны удобства, если вас лишить всяких удобств, то вы тут же и забудете всю вашу революцию.

– Да почему же я забуду?

– А потому, что вам всякие лишения кажутся красивыми только издалека, а к настоящим трудностям вы не приспособлены. Вот сравните ваши руки и мои. Вы не успели взять резец, у вас уже водянка на ладонях. А у меня мозоли вековые, и у отца моего были, и у деда. Мне кажется, я даже родился с мозолями. Нет, Вера Николаевна, если б от меня зависело, я бы интеллигенции запретил заниматься революцией. Потому что вы стоите за равенство, пока вас в это равенство не поставили, а как дойдет до дела, сразу от нас откажетесь. Революция нужна рабочим.

Если бы это говорил кто-нибудь другой, Вера наверняка бы обиделась. На Меркулова она не обижалась, потому что у нее, как у многих других людей ее сословия, было непреходящее чувство вины перед людьми простого физического труда и представление о том, что они, простые люди, народ, всегда правы… Ей казалось, что в Меркулове говорит естественное чувство внутренней правоты. «Он настоящий пролетарий, – думала она. – Всю жизнь прожил в нужде, всю жизнь его угнетали, и естественно, что он относится к таким, как я, с недоверием».