Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей

Сегодня он опять едет домой в час свидания, едет в надежде на реванш, вот доедет, и, если повезет, снова застукает женушку в корчах страсти, и сможет расквитаться с хахалем. Как только сел в автобус, сразу же начал себя накручивать, беситься, мечтать о мести. Припомнил праздничные дни: вкусно ели, вдоволь пили, танцевали, хохотали, а потом в постель: белоснежные простыни, языческий храм. Припомнил, сколько всего эта шалава от него получила: купил дом, приносил наряды и продукты, самые дикие капризы исполнял. Припомнил, как погорел на краже бензина: работал на бензоколонке, имел левые доходы. Все вспомнил — свое преступление, свой крах, штраф, увольнение с работы, позор. Теперь пошел в механики. Прежней работе и в подметки не годится. Надо гореть на работе, каждый день от рук воняет машинным маслом, под ногтями траур, на спецовку смотреть страшно. А жена, бедолага, исхитряется на кухне: в магазинах ничего не достать, ни тебе мыла, ни маргарина, ни кетчупа, ни специй. А он ей говорит понуро: «Что я теперь могу? Ничего, все еще наладится». Вспомнил. Увидел себя со стороны: хороший семьянин, благородное сердце. Снова злобно вспомнил любовника — зад черный, копченый, колотится яйцами об его жену, покряхтывает — и решил: отделает этого типа дубинкой, морду ему изуродует, самого изувечит, а ее потащит за волосы, ногами испинает — блядь ведь, никакой благодарности, блядь, тысячу раз блядь, я вам не спущу, тебе и хахалю твоему. Размышляя обо всем этом, Гойо устроился в середине салона. И там простоял всю дорогу, а теперь начинает пробираться к двери и откликается: «Ага», когда Октавио спрашивает: «Вы сходите на следующей?»

В голосе Октавио чувствуется отчаяние. Илке — девушке, чьи руки прикасаются к его спине, — семнадцать лет, каждый день в пять вечера она садится на автобус после занятий в кулинарном училище. Однокурсники признают ее красоту, высоко оценивают фигуру, вылепленную диетой и аэробикой, крепкие руки и ноги; высоко оценивают прямые каштановые волосы, огромные карие глаза, длинные ресницы, и аромат духов, который смутит покой любого, и мини-юбку, что с каждым вдохом ползет по торсу все выше. Высоко оценивают эту деревенскую девчонку, которая приехала из Сан-Хуан-и-Мартинеса сводить с ума столицу. Однако, по всеобщему мнению, Илка — динамистка: подходит к тебе спросить, в чем разница между прилагательным и глаголом, и в ее голосе прорезается нежность, и вот она уже гладит твою руку, которая пытается вывести на доске, что прилагательное обозначает признак существительного, а Илка, ластясь к твоей коленке: «А я не знаю, что такое существительное», а когда теряешь самообладание — к черту грамматику, — когда уже собираешься выпалить: «Я по тебе с ума схожу, по твоему рту, губам, по всему, что у тебя есть, — мне это только снится, а в руки не дается», — тогда она надменно хохочет и ускользает от того, кто признался ей в любви. Мол, все вы козлы. Илка так навострилась кокетничать, что теперь очаровывает всех бессознательно и каждый день производит фурор в автобусе; каждый день выслушивает комплименты, ловит на себе изумленные взгляды. В принципе, ей только приятно, что все вокруг козлы, даже дряхлые старики — и те туда же; когда женщина знает себе цену, ее этими дешевыми штучками не проймешь. Вот и на Октавио Илка опирается, точно это и не мужская спина, а стена бездушная, бесчувственная. Упирается ладошками в спину, смеясь над шуткой подруги, и ее груди толкаются о спину Октавио, который больше не может вынести нахального голоса Илки, и давления ее пальцев, и образа Илки в своем воображении. Умоляет судьбу: скорее бы остановка, скорее бы открылись двери.

Но автобус ползет, как черепаха, ожидающие на остановке тоже теряют надежду.