Десятый голод

Мое отчаяние непомерно! В приступе страха сдираю весь этот хлам: присоски, клеммы, провода, в палату влетает Джассус, находит меня на постели жалким, плачущим, как ребенок, беспомощным: «Что случилось, дорогой Калантар? Вам плохо?» И я шепчу ему, обливаясь слезами: «Очень мне плохо, доктор, и будет еще хуже! Останьтесь, ради Бога, я слишком много вдруг вспомнил».

Он щупает пульс, его холодная рука лежит у меня на лбу. Я вскакиваю, кричу ему, чтобы не трогал меня, ибо я смертельно опасен, я не имел права сюда приходить! Там, под Каршинской степью, чуть ли не в самом начале, мы прошли закрытую зону ядерных испытаний, подземных ядерных испытаний, и все облучились. Мы так спешили, доктор, что не успели запастись защитной одеждой, а чудеса ребе Вандала оказались бессильны.

— Я ведь умру, правда, уже нельзя мне ничем помочь? Я это читаю по вашим глазам… Ладно, не надо спешить, доктор, моим здоровьем вы позже займетесь, своим коллегам вы сообщите это потом… Я был сейчас на допросе, был в морге и только что вернулся в камеру. И утро уже!

…Я лежу на голых, грязных досках, нас двое в камере — я и Фархад, а старика Васену конвойный увел наверх.

Поджав под себя ноги, Фархад сидит возле меня, облаченный в чапан, — мой светлый, печальный брат-мусульманин.

— Его стоит послушать, доктор, он сообщит мне сегодня уйму полезных вещей!

Я лежу бревном, в нервном ознобе, словно что-то во мне тифозное, а Фархад поет мне песни. Причудливые песни давно позабытых поэтов, он тормошит меня: «Послушай стихи Шарифа ар-Ради, он жил в Багдаде тысячу лет назад, в век хиджры[15]. Его песни распевали все прекрасные женщины халифата. В тридцать лет Шариф был уже знаменит ничуть не меньше Ибн-Хаджаджа — своего великого учителя. Он держал дом на широкую ногу, он был богач, но любил опускаться на дно, в пучину жизни, и объяснял это меланхолией. Послушай же, Исса, какие песни он пел!

Мне говорили: утешься, ведь жизнь — это сон,Когда он кончится — исчезнут заботы.О, путник, блуждающий в ночи, если это была бы

Только сладкая дрема — я бы вознес ей хвалу!Но это исполненный ужасов сон беспокойный…[16]»

Моя безучастность и отрешенность пугают Фархада: «Почему ты, Исса, молчишь? Хочешь, я поведаю тебе об искусстве древних вызывать восторг посредством изящных мыслей, красивых слов? Хочешь, поведаю о радостной, пестрой жизни, об искусстве лести? Изящный стиль, возвышенное письмо — вот предметы моих приложений, а потому я вечно в экстазе!»

…Я поднимаю с постели голову.

— Доктор, вы здесь, вы слышите? Во всем зиндане один лишь Фархад называет меня по имени. Вы ведь знаете, что означает «Исса» в переводе с арабского. Фархаду известна тайна пергамента «Мусанна», и в это утро он мне ее сообщит, я стану богат, как граф Монте-Кристо! И больше скажу — он уличит меня в ужасающем невежестве: во всей Бухаре я окажусь чуть ли не единственным евреем, который не слышал о ребе Вандале.

«Песни Шарифа распевали влюбленные девушки и юноши, — продолжает Фархад, качаясь над моим телом, оглохшим от горя. — А каждая певица и плакальщица зарабатывала деньги его стихами. Жала его стиха боялись знатные и богатые. Он родился в семье землекопа, был огромного роста и крепко скроен: люди смеялись, когда он пел о своем иссушенном любовью теле, которое ветер качает и треплет по сторонам. А поэт сплевывал туда и сюда, хлопал в ладоши, откашливался и пел дальше:

Несмотря на слабость, паук построил себе дом,Чтобы в нем укрыться, у меня же —Ни дома, ни родины!Навозный жук имеет поддержку от своего рода,

У меня же — ни любви от людей, ни поддержки!»

— Хватит, к черту Шарифа! — кричу я ему в истерике. — Моя машина человека убила, меня под суд отдают, в Сибирь я пойду!

От моего крика вздрагивает доктор Ашер, наклоняется и спрашивает:

— Попытайтесь хотя бы вспомнить, что за среда окружала вас, как эта зона выглядела? И не впадайте сразу в отчаяние, ваш организм ни для кого не представляет опасности! — А сам со страхом заглядывает мне в зрачки.

— Ах, доктор, оставьте, давайте слушать Фархада!

«…Не плачь, Исса, как слабая женщина, ты скоро домой пойдешь! С тех пор, как живет в Бухаре ребе Вандал, ни один еврей не пошел в Сибирь — ты разве не знаешь? Ты лучше плачь за меня, это мне будет худо, поэтому я и пою в последний раз любимые песни. Там, в Сибири, кожа моя почернеет, силы мои истощатся, и духом я оскудею, плачь по мне, Исса…»