Дети богов

Меч обиженно загудел в том смысле, что сам я дурак, а он – оружие честное. Ишь ты, какой гордый. А как ты, братец, в озеро угодил, а? И не говори, что тебя туда запрятал вездесущий оберштурмбанфюрер: на все мечи оберштурмбанфюреров не напасешься. Клинок уже собрался ответить, как в дверь тихо постучали.

– Входи, мама, – сказал я.

Ее стук и ее шаги я узнал бы из тысячи. Дверь приотворилась, и Инфвальт вошла. Тихо села на кресло у окна – того, что я величал окном. На самом деле это было голографическое фото альпийского луга. Свет отражался от фотографии так, будто и впрямь из прямоугольника било солнце. Мать смотрела на картинку с минуту, а потом сказала:

– Ингве, ты так любишь свет.

– Ты не знала?

Мать помолчала, комкая в руках расшитый крупным бисером платок. Она всегда была мастерицей, да кому только нужно ее мастерство? Разве что мне – а как раз мне мать никогда не дарила ничего из своих поделок.

Наконец она подняла черные, запавшие от бессонных ночей глаза и сказала:

– Мой мальчик, я так виновата перед тобой.

Я удивленно нахмурился.

– О чем ты говоришь, мама?

– Все эти годы… я лишила тебя того, что ты любишь больше всего на свете.

– Я люблю тебя, мама. Но я не понимаю, о чем ты говоришь.

Она опустила взгляд на вышивку и негромко произнесла:

– У этих стен слишком много ушей, Ингве. Прогуляйся со мной к озеру.

Озеро Хиддальмирр простиралось перед нами зеркальной гладью, над которой бледно светились наплывы сталактитов. По-моему, это было самое красивое место в Нидавеллире. Несущая известняк вода украсила берег причудливыми узорами: беседки и водопады, и каменные птицы, и слоны, и конница, и бесконечные, уходящие вдаль колоннады дворцов. Когда-то в детстве я придумывал, что вода творит свои скульптуры не просто так. Вода течет из верхнего мира и приносит нам эхо его событий. Поэтому слоны были не просто слоны, а знаменитые элефанты Ганнибала, а конница – конницей бешеного Двурогого Искандера, с которой он дошел до сказочной Индии; дворцы не просто дворцы, а палаты Шехерезады. Мать знала много преданий Митгарта и охотно мне их пересказывала, и порой героям северных саг и дедовских хвастливых историй я предпочитал земных полководцев. Мои приятели ворчали: им-то вовсе не хотелось запоминать всех этих Юлиев, Ксерксов и Александров, им хватало и нашего, с младенчества знакомого. И только я рвался Имир знает куда…

Мать опустилась на глыбу известняка, которую я прозвал Троном Двалина. Руки ее так и были сцеплены на коленях и все терзали и терзали платочек. На меня она не смотрела. Взгляд ее был направлен туда, где темная поверхность озера сливалась со сводом пещеры.

– Ингве… Ты не любил своего отца.

Вот те раз! Неужели она решилась на пять лет подразумевавшийся разговор? Я немедленно ощетинился.

– А было за что его любить?

– Не перебивай, пожалуйста, – тихо сказала Инфвальт. – Мне и так тяжело.

– Да что ты хочешь мне сказать?!

Мать продолжала смотреть на озеро. Поэтому, наверное – потому, что она так и не решилась взглянуть мне в глаза – поэтому так и окончился наш разговор.

– Драупнир не был твоим отцом. Молчи. Я была молода и глупа, а твой отец… Твой настоящий отец. Он был… он и сейчас, наверное, где-то есть. Он был всем, о чем может мечтать наивная девочка. Я была так счастлива, когда он впервые мне улыбнулся. Он не сразу назвал свое имя, но с первой встречи я поняла – он не тот, за кого себя выдает. Он всегда менял обличья, как смертные на карнавале меняют маски, или как старая листва в лесу сменяется новой листвой. Возможно, в этом секрет его очарования. Или бессмертия. Я не знаю.

Тут бы мне и схватить ее за плечи, развернуть лицом к себе, затрясти, заорать: «Да кто же он, кто?!» – и тогда не пролегла бы между мной и государыней Инфвальт невидимая стена. Но я стоял молча, будто скованный льдом. Все эти годы, мама, все эти годы…

– Драупнир был очень добр. Я уже носила тебя под сердцем, когда он предложил мне стать его женой – женой князя! И я не смогла ему солгать. Я сказала правду. И он… он согласился признать ребенка своим. Сейчас я понимаю, что лучше бы я смолчала, а еще лучше – отказалась выходить за него. Он сумел простить меня. Но не сумел забыть. И тебя, Ингве, он ненавидел: потому что это было так ясно, что ты не его сын, потому что ты похож на того, другого…

Наконец-то она обернулась. Встала, протянула руки, взяла мое лицо в свои маленькие жесткие ладони. Я молчал. Мне показалось, что глаза ее блестят от слез – но это могло быть и отражением водных бликов.

– Что же ты молчишь, Ингве? Что же ты не спросишь, как зовут твоего настоящего отца?

Ни слова не говоря, я освободился из хрупкого кольца ее рук и пошел вон. Имя моего настоящего отца она прокричала мне вслед, и звук отразился тысячекратно от сводов пещеры. И свод загудел, как в предчувствии землетрясения, когда дрожат материки и километры суши уходят под воду. Имя захлестнуло меня, как цунами, и поволокло прочь, прочь по широким и узким, освещенным и темным коридорам, через высокие залы, прочь через анфилады комнат, прочь, прочь! Встреченные мной отшатывались.