– Слушайте, Ингве, – сказал он, хмурясь из-под тяжелых бровей. – Пора нам, кажется, выложить карты на стол, говоря фигурально. Я знаю, кто вы такой.
– Да? – я ухмыльнулся. – Не поверите, я тоже.
– Не перебивать!
Хозяин треснул кулаком по столу, так что блюдца и чашки вновь подскочили и жалобно зазвенели.
– Не перебивать, щенок, – продолжал он тише. – Видишь фонарики под потолком? Это лампы дневного света. Будь ты тем, за кого себя выдаешь – давно бы скопытился. А ты ж как огурчик… Хорошо благородная Инфвальт погуляла, ничего не скажешь – знала девка, с кем блудить…
Продолжить старик не успел, потому что я перегнулся через стол и вцепился ему в глотку. От забора и будки заорали. Что-то кричали и мои ребята, однако мне было пофиг – я сдавил изо всех сил, желая одного: чтобы эти белесые глаза выкатились вон из орбит и вывалился из хулящей пасти распухший язык… Не знаю, что происходило вокруг, и почему никто никого перестрелять не успел. Знаю только, что старичок поднял руку: левую, господа, левую – и одной этой рукой без особых усилий отцепил две моих, а потом швырнул меня обратно на лавку, как кутенка. Такое было не под силу никому из смертных. Подумавши, скажу, что такое и свартальву не под силу. Ведь тогда, в монастыре, я чуть не придушил Нили – а, несмотря на всю свою преданность, собственную жизнь гвардеец защищал бы до конца. Я сидел, отдуваясь, и ошеломленно глядел на Касьянова. Он снова помахал своим и обернулся ко мне. Сбросил полушубок. Выпрямился во весь рост: головой под потолок беседки. Прищурился. И сказал:
– Я, племянничек, рукоприкладства и отцу твоему не позволял, уж на что он был бешеный. А тебе и подавно.
– Какой я тебе, старая сволочь, племянничек?
– Мы с твоим родителем были побратимы. Значит, племянничек и есть.
Я искренне пожелал, чтобы все мои новоявленные родственники отправились прямиком в Хель.
– Ну что ж, – говорю, – дядюшка, давай побеседуем. Выкладывай свои карты, руны или что у тебя там есть. Чего вы все от меня хотите?
Однорукий сел, выложил на стол свою культю. Будто я должен был умилиться, на него, инвалида, глядючи.
– Ты не борзей, племянничек. С дедом своим говорил?
Я усмехнулся.
– Дьюрин мне не дед.
– Не дед, значит? А кто тебя, сопляка, на коленях качал? Кто тебе сказки рассказывал? Кто тебя поил, кормил, одевал, какашки твои подтирал, пока ты сам и на горшок-то ходить не умел, а? Быстро, племяш, от родства отказываешься.
– Да пошел ты.
– Я-то пойду. А ты послушаешь. Что тебе дед сказал?
Я пожал плечами.
– Муть какую-то нес про Рагнарек.
– Муть, значит, – протянул Однорукий. – Не такую уж муть. Малыш Дьюрин всегда был парнишкой шустрым, все на лету схватывал. Вижу, и на старости лет остался остер.
– Ты мне, дядя, мозги не пудри. Говори, что имеешь сказать.
– Хорошо. Я имею сказать следующее: дед твой прав. Близится Рагнарек. И ты, мальчик, к этом имеешь очень прямое отношение.
Я почувствовал, что снова зверею. Привстав, я прошипел в лицо Однорукому:
– Я тебе кто: Фенрир? Мировой змей Ермунгард? Или, может, сам Локи?
– Ни то, ни другое, ни третье. С Фенриром мы и без тебя разберемся.
Я кивнул на его протез.
– Вижу я, как вы с Фенриром разобрались.
– У зверя – натура звериная. Ничего, он еще к нам сам на брюхе приползет, когда дотумкает наконец, что в одиночку Рагнарек ему никак не спроворить.
Вот этого я не ожидал.
– А он что, хочет?
– Капитан-то наш? Из шкуры рвется. Только вот слово «сотрудничество» ему плохо знакомо. Хотя волк, вроде, животное стайное – должен понимать иерархию.
– Какие мы слова знаем. Может, он одиночка?
– Ага. Он-то одиночка. Но звериной лапой меч Тирфинг не поднять. Не дастся волчине клинок. Его дело: солнце жрать, и ничего более. А меч воздеть должен человек…
– Я не человек!
Однорукий усмехнулся.
– Я знаю, кто ты такой. А ты-то сам знаешь?
Туше. Я потер подбородок.
– Этот твой Гармовой. Он что, и правда сын Локи?
– Сын. Почему бы ему не быть сыном?
– А как же водопад, кишки?
– Кишки, – хмыкнул Однорукий. – Кишки, племянничек – это все литература. Для таких вот дурачков, как ты, чтобы не совались, куда не след. Давно сбежал Локи, гуляет где-то, урка поганая. Совсем уже от дури оскотинился.
Я снова забарабанил по столу.
– Хорошо, Фенрир у вас есть. Энтузиаст. Наверняка и другие энтузиасты найдутся. Зачем я вам сдался?
– Ну ты что, племянник, совсем тупой? А не должен бы, с такими генами. Ты – своего отца последний сын. Кому, как не тебе? Нету у Воина больше детей, нету, понимаешь? Все кончились.
– А Рыжебородый?
– Нет у нас нынче Рыжебородого. Да ты на грозу глянь: электричество одно. Такие ли грозы были…
Он пригорюнился. Я поморщился.
– Все. Закрываем вечер воспоминаний. Ты поговорил, дядя? А теперь я скажу. Пошли вы со своим Рагнареком знаете куда? Ага, вот туда и идите.
Я встал, сделал знак своим бойцам. Старик молчал. Я обернулся к нему.
– Бывай, Касьянов Матвей Афанасьевич. И если ты мне будешь палки в колеса ставить, в Москве или еще где… Пеняй на себя.
Я уже выходил из беседки, когда он негромко сказал мне вслед:
– Ты, Ингве, очень похож на своего отца. Тебе говорили?