Детство и общество

Если же мы обратимся к тому сообществу, куда Алеша, по-видимому, стремится, параллель с протестантскими образами становится еще очевиднее. Дело в том, что от централизованной организации спасения с помощью посредников (и, таким образом, эксплуатации инфантильных и первобытных страхов) Алеша и его товарищи переходят к созданию элиты, ответственной и достойной доверия. Их критерием отбора выступает не вера в Невидимого, а поведение внутри сообщества, которое испытывает, отбирает и судит своих членов. Их совесть основана не на внезапном обострении чувства «грех-искупление», а на дисциплине духа. Эта дисциплина определяет форму жертвы, придающую большее значение систематическому укрощению разума и чувства, чем эффектному искуплению греха. Их состояние спасения достигается не за счет дарованного верующим внутреннего света веры и любви. Оно заключается в рассчитанном успехе в этом мире и решительном равнении на современные экономические и технические силы. Их проклятие и смерть — не в сознании греха и неизбежности адских мук, а в исключении из революционного сообщества (и даже в самоустранении из исторического процесса), в моральном падении, по сравнению с которым смерть от чьей-то руки — это просто физический акт.

По своему строю эта восточная протестантская переориентация в корне отличается от западной: будучи пролетарской и промышленной, она одновременно является русской и православной. Именно два последних элемента определили ловушки этой ориентации и преступную чудовищность ее трагедии. Здесь мы можем продолжить и закончить нашу аналогию.

Коммунистическая партия, поглощая нарождавшийся протестантизм, не могла мириться с важной составной частью протестантства — сектантством

. Чтобы поддерживать абсолютную власть, партия нуждалась в абсолютном единстве. Отчаянные и, в конечном счете, грубые попытки партии предотвратить раскол на фракции подтверждаются протоколами ее первых съездов, отличавшихся мелочным педантизмом. В этом отношении история партии более всего напоминает церковную историю. Достаточно посмотреть на предмет споров партийцев: истинность диалектических законов истории,

непогрешимость политбюро, мистическая мудрость

масс. Мы знаем, чем закончился этот мелочный педантизм.

Предсказание Макса Вебера, что попытка установления диктатуры пролетариата могла бы привести лишь к диктатуре посредников, то есть к диктатуре бюрократии, оказалось пророческим, как показали дальнейшие события. Опять же, русские люди верили в одного человека в Кремле, которого они не винили в жестокостях его посредников и считали своим защитником от иностранных и местных узурпаторов и эксплуататоров.

Они и по сей день искренне так думают, поскольку нет ничего другого, чему они могли бы верить, исходя из того, что им известно. Поэтому русские люди вкладывают в эту веру максимум своих сил. Самое пристальное внимание в наших исследованиях следовало бы уделить тому, что изначально появление в России и Азии революционного умонастроения, имевшее взрывной характер, возможно, было попыткой (а с точки зрения хода истории — неизбежной попыткой) приблизиться к уровню человеческой совести, который характеризовал нашу протестантскую революцию. Втянут ли нас в войну несколько фигур на евроазиатском континенте или это сделает нервно играющий мускулами Совет министров, — мы не знаем. Однако вполне возможно, что будущее — с войной или без войны — за теми, кто сможет использовать психологическую энергию, освобожденную от жертвенных предрассудков древней земледельческой морали на европейском, азиатском и африканском континентах. Научившись расщеплять атом, физика высвободила новую энергию для мирных целей — и для войны. С помощью психоанализа мы можем изучать другой вид энергии, высвобождаемый при «расщеплении» самой архаической части нашей совести. Когда цивилизация вступает в индустриальную эпоху, такое расщепление неизбежно. Высвобождаемая при этом энергия может обернуться как благом, так и бедой для человечества. В конечном счете она может оказаться более решающим фактором, чем материальное оружие.