Девяносто третий год

– Робеспьер, Дантон, – продолжал Марат, не отвечая на это замечание, – опасность кроется в этом множестве кофеен, игорных домов, клубов, – в клубе Черных, клубе Федералистов, Дамском клубе, клубе Беспристрастных, созданном Клермон-Тоннером[158], бывшем прежде монархистским клубом и созданном по мысли священника Клода Фоше[159], клубе Шерстяных колпаков, основанном газетчиком Прюдомом[160], и т. д. и т. д.; не считая вашего Якобинского клуба, Робеспьер, и вашего Кордельерского клуба[161], Дантон. Опасность кроется в голоде, заставившем носильщика Блена вздернуть на фонарь возле Ратуши булочника Франсуа Дени, и в судах, повесивших носильщика Блена за то, что он повесил булочника Франсуа Дени. Опасность кроется в бумажных деньгах, с каждым днем все более и более теряющих свою ценность. Недавно кто-то уронил на Тампльской улице стофранковую ассигнацию, а проходивший мимо нищий заметил: «Не стоит нагибаться, чтобы ее поднять!» Опасность кроется в перекупщиках и спекулянтах. К чему привело то, что на ратуше поднят черный флаг? Вы арестовали барона Тренка

[162], но этого недостаточно: нужно свернуть шею этому старому тюремному интригану. Вы думаете, что все сделано, если председатель Конвента возложил венок на голову Лабертеша, получившего сорок один сабельный удар в сражении при Жемаппе и воспетого Шенье[163]? Все это не что иное, как комедия и фиглярство! Вы не видите, что творится в Париже! Вы ищете опасности вдали! А что же делает ваша полиция, Робеспьер? Что делают все наши шпионы: Пайян – в Коммуне, Коффиналь[164] – в Революционном трибунале, Давид – в Комитете общественной безопасности, Кутон[165] – в Комитете спасения республики? Вы видите, что я запасся точными сведениями. Ну, так знайте же: опасность висит над вашей головой, лежит у вас под ногами; всюду только заговоры и заговоры; прохожие на улицах читают друг другу выдержки из газет и кивают друг другу головами; не менее шести тысяч возвратившихся во Францию эмигрантов, щеголей и шпионов прячутся в подвалах, коридорах и на чердаках Пале-Рояля; к булочным не проберешься; женщины, встречаясь в воротах, обращаются друг к другу со словами: «Когда же, наконец, будет мир?» Сколько вы ни уединяйтесь в зале исполнительного совета, сколько ни запирайте дверей, всем очень хорошо известно, что вы там говорите; и в доказательство тому, Робеспьер, я приведу вам слова, сказанные вами вчера вечером Сен-Жюсту: «Барбару[166]

начинает толстеть; это может явиться для него помехой при бегстве». Да, опасность всюду, и в особенности в центре, в Париже. Враги республики интригуют, патриоты ходят босиком, аристократы, арестованные девятого марта[167], уже отпущены на свободу, каретные лошади, которым настоящее место на границе в запряжке орудий, давят патриотов на улицах Парижа, хлеб в четыре фунта стоит три франка двенадцать су, в театрах идут безнравственные пьесы и – Робеспьер отправит на эшафот Дантона!

– Как бы не так! – пробормотал Дантон.

Робеспьер продолжал внимательно рассматривать карту.

– В чем состоит настоятельная необходимость, – воскликнул Марат резким голосом, – так это в диктаторе! Вы знаете, Робеспьер, что я желаю диктатора?

– Да, знаю, Марат, – ответил Робеспьер, поднимая голову от карты. – Вас или меня.

– Да, меня или вас, – подтвердил Марат.

– Диктатуру! Суньтесь-ка! – пробормотал Дантон сквозь зубы.

От внимания Марата не ускользнуло то, что брови Дантона сердито нахмурились. Он продолжал:

– Вот что я вам скажу! Придем к соглашению и сделаем последнее усилие. Положение стоит того. Ведь пришли же мы к соглашению относительно тридцать первого мая[168]

. А теперь общий вопрос еще важнее того вопроса о жирондистах, – вопроса в сущности второстепенного. В том, что вы говорите, есть доля правды; но вся правда, абсолютная правда – в том, что говорю я. На юге федерализм, на западе – роялизм; в центре, в Париже, – поединок между Конвентом и Коммуной; на границах – отступление Кюстина и измена Дюмурье. Отчего же все это происходит? От нашей разрозненности. Что нам требуется? Единство. Вот в чем спасение! Но только нам не следует терять времени. Париж должен взять дело революции в свои руки. Если мы потеряем хоть один час, то завтра вандейцы могут очутиться в Орлеане, а пруссаки – в Париже. Я делаю эту уступку вам, Дантон, и вам, Робеспьер; но что же из этого следует? А то, что нам необходима диктатура, что без нее нам невозможно обойтись. Учредим же ее, примем на себя втроем роль представителей республики. Мы трое – три головы Цербера[169]. Из этих трех голов одна говорит, – это вы, Робеспьер; другая рычит, – это вы, Дантон…

– А третья кусается, – это вы, Марат, – перебил его Дантон.

– Отчего же только третья? Все три кусаются, – заметил Робеспьер.

После короткой паузы эта мрачная и зловещая беседа возобновилась.

– Послушайте, Марат, – заговорил Робеспьер, – прежде чем вступать в брак, нужно хорошенько узнать друг друга. Каким образом вы узнали то, что я говорил вчера Сен-Жюсту?