Девиация. Часть третья «Эльдар»

Я потихоньку уходил в свой одинокий мир, обида таяла, оставалось сожаление. Днём играл, а вечерами читал книжки, которые задали на лето. Больше всех меня захватила повесть «Без семьи» о мальчике Реми, который бродил по свету и ему встречались настоящие друзья. Реми влюбился в немую девочку Лизу – дочь садовника Акена. Они вместе играли, трогались и целовались (это я сам придумал, потому что в детских книжках о таком не пишут), а потом, когда стали взрослыми – поженились. Если бы у меня была такая Лиза, то я бы тоже на ней поженился, пусть даже немой. Лиза из книжки никогда бы не поменяла Реми на Сашку, пусть даже красивого и киевского. Только мне теперь было без разницы. Зло решил, что когда возвращусь домой, то проколю всех предательниц между ног позорным чёрным карандашом и спалю над свечой.

А ещё я думал о Сашке. Порою, особенно перед сном, когда мир засыпал, не мельтешил перед глазами, я чувствовал, как Сашка чего-то боится. Потому и мучит девочек крапивой и больно щипает, будто прячет за этим свой страх.

Я думал о причине Сашкиной боязни. Сначала решил, что он ребят старших испугался, которые его побили. Но там не было страха, лишь ненависть и желание отомстить. Сашка боялся чего-то очень сильного, громадного. Я так и не додумался – чего.

Зато Змейка подсказывала: это сильное-громадное хочет его достать, ищет, но не находит. И тогда я решил подсказать неведомому Чудищу, где Сашка, чтобы оно нашло его и забрало от моих девчонок, а лучше съело.

Попросил Змейку дотронуться до того неведомого, ищущего – будто протянуть невидимую ниточку, – а сам начал представлять Сашку, как прорисовывать: вихрастый чуб, красивое лицо, в которое предательницы влюбились, широкие плечи, бугристые руки, здоровую колбасу (последнего можно было не представлять, но оно само лезло в голову, потому как наибольше мучило).

Представил дом Сашкиной бабушки. Затем табличку на углу дома с названием улицы и цифрой. Затем дорогу: сначала грунтовую, которая ведёт от нашего переулка до центральной булыжной улицы, потом эту улицу, петляющую по селу, дальше – по полям, аж до самой асфальтовой трассы на Киев.

Он тут! Он тут! – повторял я, как заклинание. – Найди его. Забери его, Чудище! И при этом видел тоненькую серебряную нить, которая появляется из моей макушки, ныряет в приоткрытую форточку и уходит в ночное небо, покрытое большими июльскими звёздами.

Так представлял и шептал пять ночей, но горе моё нисколечко не уменьшилось. Сашка, как и прежде, собирал предательниц у себя во дворе. Я слышал их смех, даже видел сквозь щёлку в дощаном заборе. А потом они вместе отправлялись по своим интересным делам.

Мне опять стало обидно. Теперь обижался ещё и на Змею, которая не могла отправить Сашку к неведомому Чудищу.

Всеми забытый и ненужный, я пуще прежнего разогорчался. Уже не хотел строить песчаные замки, даже читать не мог. Сидел целыми днями в зарослях крапивы за дровяным сараем, наблюдал копошение разновидных жуков-червячков, мечтая превратиться в одного из них, чтобы спокойно жить в уютном невидимом мире, а не страдать от жестокой обиды.

И тут, спустя неделю, грустное моё одиночество нарушила одна из предательниц.

Пришла ко мне Маринка. Она была местная, на год старше, в сентябре станет четвероклашкой. Когда мы, ещё до Сашки, гуляли ватагой, то Маринка ничем не выделялась среди остальных девочек, разве что больше других обижалась на Алку, которая уводила меня в кусты и долго не отпускала.

Теперь была Маринка испуганной и виноватой, как побитая собачонка.

Я притворился обиженным, на Марину не смотрел. Хотел развернуться и уйти в хату, но в груди приятно защекотало: не забыла, не смогла без меня. Знать, не такой Сашка всесильный, хоть и красивый.

Торопливо сбиваясь, Маринка рассказала, что покинула ватажку. Теперь она с ними не играет, поскольку там все – дураки, а хочет играть со мною, потому, что я хороший. А ещё обижалась, что Алка её подговорила, будто Сашка лучше, что он большой и увезёт девчонок в город, в зоопарк. Но это брехня, так как Сашка плохой и злой, и по-настоящему любит Алку, целуется с нею, а остальных только мучит и заставляет делать всякие противные штучки…

Маринка брезгливо скривилась, а потом, в знак примирения, протянула мне вкуснючую киевскую конфету. Я простил.

Мы разделили лакомство и пошли гулять в запущенный колхозный сад. Сначала ловили ящериц, которые оставляли нам на потеху прыгающие хвостики. Затем, ободрав коленки, мы собирали разноцветные ужачки; тут же их топтали, чтобы никто не отравился.

И я, и Маринка, молчаливо знали, зачем шли в дальний угол сада: не ради ящериц, тем более – ужачек. У нас должно было случиться настоящее примирение, о котором я думал две недели одиночества.

Мы пришли в давно разведанное укромное место меж разлогих яблонь, скрытое зарослями спутанного кустарника. Маринка сказала, что будет трогать меня первой.

Я лег на прижухлую траву, приспустил штанишки, закрыл глаза, ожидая щекотливого поглаживания травинкой.