Девиация. Часть вторая «Аня»

Она резко встала, толкнула ногой табурет. Тот опрокинулся, разметал стопку книг.

Алька присела на корточки у моих колен. Дрожащими руками принялась расстёгивать джинсы. Ремень застопорился в петельке, не поддавался. Мне бы помочь, но словно заколдованный, мигом протрезвевший, лишь отрешённо наблюдал. Только и хватило силы вжать живот, ослабить пряжку.

Всё когда-нибудь сбывается, если очень хотеть. Сейчас сбывались мои детские мечты, но радости особой не чувствовал. Было стыдно.

Как я могу пользоваться слабостью бедной женщины! Но оттолкнуть сейчас – выйдет только хуже. И сидеть мумией глупо.

Протянул руку, дотронулся груди, легонько сжал в горсти.

Этого мало!

Запустил руку в декольте, поддел бюстгальтер, охопил ладонью небольшую дряблую грудку. Потискал.

И этого мало!

Раздвинул платье на плечах, сдвинул бретельки, дёрнул вниз мягкую, отороченную кружевными завитками чашечку, высвободил грудь на волю. Она стыдно повисла: молочно-белая, в голубых прожилках, в некрасивых бледно-розовых растяжках, с кофейной пупырчатой ареолой, увенчанной пуговкой твёрдого соска. Вынул вторую. Принялся разминать, пощипывать. Захотелось впиться ногтями, чтобы Алька взвизнула…

Демон нетерпеливо зарычал, вдохнул новую силу до боли налитому приапу, скрюченному в тесных джинсах, не вызволенному неумелой женщиной, которая… которая старше меня на пятнадцать лет и на семь младше моей матери.

От ужасной догадки чуть было не убрал руки, не оттолкнул. Но Демон удержал: «Сегодня день её рождения…», и я, выходит, – Алевтинин подарок. Она сама того хочет. САМА! Я не виноват.

«Гнусное самоутешение…» – прошептал Пьеро, брезгливо скривил губки, но и он понимал, что прервать этот ужас – лишь навредить хорошей женщине, которая призналась в любви. И как ей не легко это далось, как страдала она и маялась, и сейчас мается, затуманившись отравой.

Вспомнил, как Алевтина на концерте меня не замечала, как ворковала с мужем, поправляла дочке съехавший бантик. Как хлопала, когда первоклашки шепеляво желали исполнения желаний в наступающем году. А теперь…

Теперь наши потаённые желания сбылись. Только почему так с души воротит?

Почему романтика обратилась безобразием?

Почему моя бессмертная возлюбленная из детских грёз – зачарованна, околдована, с ветром в поле когда-то повенчана – сидит на корточках, как порочная женщина из стыдного журнала, болтает обнажёнными некрасивыми грудями, не таится, не сводит ноги?

Почему так настойчиво пальцами, даже зубами, пробует расстегнуть заклинивший ремень, чтобы добраться до того места, которым заканчивается романтика, какими бы высокими рифмами и девичьими мечтами она не начиналась?..

Ремень поддался, щёлкнула пряжка.

Настойчивая рука расстегнула пуговицу, затем молнию. Притронулась.

Сейчас…

На окраине затухавшего сознания едва слышно тренькнул звоночек.

Я смутно проявился в окружающем мире, насторожил ухо: в книжном зале раздавались шаги, приглушённые ковровой дорожкой.

Перехватил руку Алевтины, придержал. Женщина недовольно подняла мутные глаза.

– Кто-то ходит в зале… – вязко пролепетала, будто просыпаясь.

Вскочила, заправила груди, одёрнула платье. Я тоже привстал, дрожащими руками принялся застёгивать джинсы.

– Я забыла закрыть двери на замок… – сдавлено выдохнула Алевтина. Поднесла руку ко рту, укусила палец.

Уставилась на меня, будто ища спасения – бедная, затравленная.

Я кивнул. Страх уходил, обратился холодным спокойствием.

Просыпалась Хранительница. Я уже знал, что сделаю. Тоже, что сделал бы с Физичкой, наведайся она в сарай в недавнюю октябрьскую ночь.

Моя уверенность передалась Алевтине. Она прикрыла глаза, обречённо выдохнула, ещё раз поправила платье и вышла в книжный зал.

Я огляделся, поставил на место опрокинутый табурет, поправил тарелки, прислушался: в зале проворковал мужской бас, в ответ заискивающе защебетала Алевтина. Узнал: это был Михаил Павлович, или просто Павлович, или Завклуб – предпенсионного возраста директор местного Дома культуры. Если б он пришёл на десять минут позже…

Дверь подсобки скрипнула, отворилась. Зашла Алевтина, за ней – Павлович. В отличие от мигом протрезвевшей, бледной женщины, был он хорошо навеселе, исходил морозным румянцем.

– Вот тут мы скромно отмечаем, – будто извиняясь, лепетала Алевтина. – Да вы проходите, садитесь. Ещё стул принесу.

Она исчезла в дверях, затопотала по залу, будто спасаясь от предстоящего застолья втроём и склизких, виноватых оправданий перед нечаянным гостем.

Павлович тем временем недобро глянул на меня, протянул руку.

– Здоров будь! – прищурился. – А я-то думаю: кто в подсобке, шебуршит? Может, Фёдоровна полюбовника завела. А то всегда такая неприступная.

– Я поздравить пришёл…

– Ну и ладно.

Павлович сел, достал из расстёгнутого тулупа бутылку покупной «Столичной», поставил на стол. Порывшись в кармане, извлёк полукольцо домашней колбасы, завёрнутое в газету. Откинулся на книжный штабель, хлопнул ладонями по коленях.

– Угощай, хозяйка! – обратился Павлович к Алевтине, которая вернулась со стулом и пыталась втиснуть его меж плакатом и книжными штабелями.