Девушка из лаборатории. История о деревьях, науке и любви

— Думаю, теперь мы будем называть тебя Кнедлик! — воскликнула я, когда мы все-таки приступили к еде, и наш повар просиял: ему нравилось, что эта шутка будет понятна только нам.

— Не буду я звать его Кнедликом, — пробурчал Билл, старательно изображая грубого мужлана. Он устал, проголодался и явно был не в настроении.

Теплый ночной воздух был абсолютно неподвижен; где-то неподалеку распевался хор лягушек — до нас доносилось их кваканье. Мы ели в полном молчании, набивая рты восхитительными кнедликами, которых хватило бы на роту солдат. Когда пришло время собирать пустые тарелки, Билл первым торжественно произнес: «Отличный получился ужин, Кнедлик!» Не помню, как звали того студента на самом деле: с того вечера к нему никто не обращался по имени, и оно стерлось из памяти за прошедшие годы. Однако за все это время мне не довелось есть ничего вкуснее тех картофельных кнедликов.

В тот раз мы ковырялись в земле округа Аткинсон, который, возможно, кому-то покажется ничем не примечательным. Мы же прозвали его Нирваной: почвы тут были превосходными — никакого сравнения с остальными сорока девятью штатами и пятью континентами, где мы бывали. Как и многие другие учебные площадки, эту мы обнаружили, проезжая мимо на машине и выглянув в окно. Если двигаться через Джорджию на юго-восток — от плато Пидмонт возле Атланты к Атлантическому океану, — в какой-то момент оказываешься у реки красной пыли. Наверное, в несбывшемся сне геологических пластов она могла бы стать горами.

Мы ехали по шоссе 82 в сторону болота Окефеноки и вдруг увидели в кремово-песчаной канаве пятна насыщенного абрикосового цвета, как будто кто-то разлил там ведра краски. В те времена Билл то и дело тянулся к сигаретам, поэтому у нас вошло в привычку часто останавливаться и изучать окрестности. Уже подъезжая к Уиллакоочи, мы поняли, что «краска» на самом деле представляет собой полосчатую железистую формацию, залегающую в оксисоли — редком типе почвы, и немедленно решили сделать там остановку в рамках курса почвоведения.

Приехав со студентами на нужное место, мы начинаем с того, что выгружаем лопаты, кирки, брезент, сита, реактивы и большую доску, к которой прилагаются разноцветные мелки. Затем роем почвенную яму, все глубже и глубже, пока не упремся в скалу, — причем стараемся в процессе стоять только с одной стороны, чтобы все видели одно и то же: почвенный разрез. Когда яма становится достаточно глубокой, ее расширяют в «раскоп», способный вместить трех человек и позволяющий судить о протяженности почвенных слоев и их свойствах. Такая подготовка занимает не один час, а когда мы сталкиваемся с толстым слоем глины или чрезмерной влажностью, — еще и здорово выматывает физически.

Мы с Биллом обычно копаем вместе, это своего рода вальс: один «ведет», второй «подхватывает». Иными словами, первый копающий рыхлит землю киркой, а второй подхватывает грунт лопатой. Когда лопата полна, ее передают наверх, чтобы высыпать, а вниз спускают другую. Это отличает наши ямы от тех, которые роются под застройку: дно должно быть чистым, а все, что вытащили из раскопа, ссыпается рядом, чтобы у участников экспедиции был полный обзор. Мы стараемся избегать уплотнения почвенного разреза, но студенты то и дело толкутся возле ямы, чтобы понаблюдать. В результате их приходится отгонять так же, как мы гоняем бурундуков, заглянувших в лагерь. Иногда мы призываем на помощь добровольцев (ими обычно оказываются ребята, выросшие на фермах), но большинство студентов копать не любят. Раньше они часами толпились у нас над головами, глядя, как мы работаем, — чем вызывали ужасное раздражение; а сейчас обычно разбредаются в стороны, пытаясь незаметно поймать сигнал мобильной сети.

Когда почвенный разрез виден целиком, снизу доверху, мы достаем «булавки» (старые железнодорожные костыли, выкрашенные в ярко-оранжевый) и размечаем ими те границы слоев, которые можем различить. Здесь между мной и Биллом то и дело вспыхивают споры о том, как преломляется солнечный свет и стоит ли считать ту или иную мелочь существенной, или же это просто игра теней. Мы так долго и упорно переубеждаем друг друга, что начинаем напоминать адвокатов на затянувшемся заседании суда, где нет судьи — только скучающие присяжные.

Иногда определить границы почвенных слоев не сложнее, чем в шоколадно-ванильном слоеном пироге; в других случаях они так же условны, как градации красного на картине Пита Мондриана. На этих данных основываются все последующие выводы, однако разметка и границы почвенных горизонтов остаются самой субъективной частью исследования, к которой у каждого ученого свой подход. Некоторые — я, например, — воспринимают пейзаж как основу для концептуального искусства, предпочитая наблюдать картину целиком и не ограничивать взгляд строгими правилами. Нас называют «объединители», потому что в процессе работы мы стремимся связать воедино все обнаруженные детали.