Девушка в зеркале

Игра на рояле – это единственная вещь, которая дарит мне то же ощущение, которое я испытывала за румпелем «Вирсавии»: чувство единения с каким-то великим древним ритмом. Кажется, что в инструмент переселилась душа «Вирсавии», душа океана. Он так и сверкает, большой и черный, посреди в остальном совершенно белёсой гостиной. В нашем доме столько стекла, что ослепительный солнечный свет проникает повсюду. Иногда я задергиваю шторы, чтобы дать отдых глазам, а потом играю песни моря и чувствую, как океан дышит у меня под пальцами.

Все больше и больше думаю о «Вирсавии», но так и не могу решить, как она вписывается в мое будущее. Адам постоянно вякает насчет того, чтобы продать ее, но пока мне удается его отговорить.

Каждый раз, когда я промахиваюсь и делаю что-то не в духе Саммер, то всегда могу сослаться на Айрис. Да, я захотела научиться играть на фортепиано, пусть даже не испытывая к этому интереса раньше, «в память о своей сестре». По той же причине и купаюсь каждое утро на уэйкфилдском пляже, как это делала Айрис, когда жила в Уэйкфилде. Все не только безоговорочно приняли подобную отмазку, но и почитают меня за это.

– Как это трогательно, что ты настолько чтишь память твоей сестры! – с придыханием молвит Летиция Букингем, когда мы с ней заскакиваем выпить кофейку после одного из моих купаний. В свои двадцать четыре Летиция остается такой же гибкой и прелестной, какой была в четырнадцать, и такой же непроходимо тупой. – Ты ведь раньше никогда не любила море.

– Айрис многому меня научила, – отзываюсь я. – Не думаю, что кто-то сознавал, насколько мудрой она была, пока мы ее не потеряли.

– Но помнишь эту ее странноватую манеру копировать тебя? – говорит Летиция. – С тех пор как ты выиграла тот конкурс, она так жутко зави…

– Да мы просто над тобой прикалывались! – перебиваю я. – Мы с Айрис частенько выдумывали всякую чепуху – посмотреть, поверишь ты или нет. На самом-то деле мы обе просто обожали одеваться одинаково.

Больше мы кофе с Летицией не пили.

Мало-помалу я превратила жизнь Саммер в свою собственную. Уже обучила Адама, как доставлять мне удовольствие в постели, списав изменение своих сексуальных вкусов на гормоны беременности. Натренировала его почаще обедать и ужинать вне дома, а иногда и самому готовить мне ужин, поскольку беременность – это так утомительно… Заменила наш сверхмягкий матрас на плотно набитый футон, а фото Саммер с новорожденным Тарквином на руках перекочевало в гостевую спальню. В одежонке медсестры я смотрюсь не наилучшим образом.

Даже Тарквин – уже не тот кошмар, каким был раньше. Он заметно подрос и наконец-то самостоятельно пользуется туалетом, слава те господи. И теперь, когда я не привязана к нему весь день, мне уже не столь отчаянно хочется личного пространства. Предписанный Саммер младенческий рацион из всякой органической бурды прочно забыт – Тарквин буйно растет на тушеной фасоли из банки и бутербродах с ветчиной.

То, что меня больше всего раздражало в Тарквине – его молчание, – я тоже понемногу научилась ценить. Есть что-то уютное в том, когда рядом с тобой тот, кто никогда не открывает рта и не критикует тебя, кто лишь восторгается тобой. И все думают, что я просто образцовая мать, поскольку я ничуть не паникую по поводу его задержавшейся речи. Теперь Тарквин иногда произносит отдельные слова – «мама», «папа», такого вот все рода. Все думают, что это тяжелые последствия его раннего появления на свет, но чем больше времени я с ним провожу, тем больше убеждаюсь, что малый он довольно смышленый.

Так что вот какая у меня теперь жизнь. Утром, по пути на пляж, забрасываю Тарквина в ясли. Обедаю в одном из азиатских кафе на боковых улочках Уэйкфилда, всячески отваживая занудных подруг Саммер, когда те пытаются встретиться со мной за кофе. Мы с Адамом записались на курсы будущих родителей, но бросили их буквально после двух занятий – достали критические замечания относительно моего категорического отказа сделать УЗИ. Вообще-то с этими замечаниями я полностью согласна. Постоянно изображать из себя приверженку хиппозного культа, согласно которому рожать можно и под кустом в чистом поле, – это тоска зеленая, а моя акушерка, избранная исключительно за ее нелюбовь к медицинским вмешательствам и восторженное отношение к домашним родам, – это человеческий эквивалент скрипа ногтей по классной доске. Тот факт, что она изменила свое имя с Колин на Скайбёрд[29], говорит сам за себя.