Диалектика просвещения. Философские фрагменты

Таким образом вдобавок и наука подпадает под критику, которой подвергается метафизика. Отречение от Бога содержит в себе неустранимое противоречие, им отрицается само знание. У Сада просвещенческая мысль не заходит столь далеко, до этой точки перелома. Рефлексия науки над самой собой, эта совесть Просвещения, стала уделом философии, то есть немцев. Для Сада Просвещение представляет собой не столько духовный, сколько социальный феномен. Им освобождение от тех уз, от которых Ницше идеалистически мечтал избавиться при помощи высшей самости, критика солидарности с обществом, ведомством, семьёй [184] доводилась до провозглашения анархии. Его творчество разоблачает мифологический характер тех принципов, на которых, согласно религии, основывается цивилизация: декалога, отцовского авторитета, собственности. Оно представляет собой точную инверсию той теории общества, которая сто лет спустя была придумана Ле Пле. [185] Каждой из десяти заповедей выпадает участь быть доказанной в своей ничтожности перед инстанцией формального разума. Все без остатка уличаются они в идеологичности.

Речь в защиту убийства по требованию Жюльетты произносит даже сам папа. [186] Для него рационализировать нехристианские поступки оказывается делом более лёгким, чем извечная задача оправдания христианских принципов, в соответствии с которыми эти деяния являются природой вещей. Обосновывающий убийство «философ в митре» вынужден прибегать к меньшему числу софизмов, чем Маймонид и святой Фома, его осуждавшие. Ещё в большей степени, чем прусский бог, неравнодушен римский разум к усиленным батальонам. Но закон низвергнут, а любовь, которая должна была его очеловечить, разоблачена в качестве регрессии в идолопоклонничество.

Не одна только романтизированная половая любовь стала, в качестве метафизики, жертвой науки и индустрии, но и всякая любовь вообще, ибо перед разумом не способна устоять никакая: любовь женщины к мужчине так же мало, как и таковая любовника к возлюбленной, родительская любовь столь же мало, сколь и любовь их детей. Герцог де Бланги объявляет подданным, что с теми, кто связан с повелителями узами родства, с их дочерьми и супругами будут обращаться так же строго, даже ещё строже, чем со всеми остальными, «и это именно для того, чтобы показать вам, сколь презренны в наших глазах те узы, к которым, возможно полагали вы, мы привязаны». [187] Любовь женщины ампутируется точно так же, как и любовь мужчины. Правилами распутства, о которых Жюльетту уведомляет Сен-Фондс, должна руководствоваться всякая женщина. [188]

Дольманс вполне материалистически развенчивает чары родительской любви. «Эти узы порождены страхом родителей быть покинутыми в старости, и то заинтересованное участие, которое они выказывают нам в период нашего детства, должно принести им в старости точно такое же внимание». [189] Садовская аргументация так же стара, как и бюргерство. Уже Демокрит разоблачал присущую людям родительскую любовь как экономическую. [190] Но Сад срывает чары с экзогамии, с этой основы цивилизации.

Согласно ему, не существует никаких рациональных доводов против инцеста, [191] а гигиенический аргумент, выдвигавшийся против него, был в конечном итоге снят прогрессирующей наукой. Ей холодный приговор Сада был ратифицирован, «… никоим образом не является доказанным, что инцестуозные дети в большей степени чем все иные имеют тенденцию рождаться кретинами, глухонемыми, рахитичными и так далее». [192]Семья, сплачиваемая не романтизированной половой любовью, но любовью материнской, образующей собой основу всякой нежности и социальных чувств, [193]

вступает в конфликт с самим обществом. «Не воображайте себя добрыми республиканцами до тех пор, пока продолжаете вы изолировать своих детей, которые должны принадлежать только обществу, в своей семье … И если это наносит величайший вред таким вот образом позволять детям пропитываться семейными интересами, которые зачастую сильно отличаются от интересов отечества, то в равной степени величайшую пользу принесло бы отлучение их от этого». [194] «Узы Гименея» следует расторгнуть исходя из интересов общества, детям «absolument interdite» знать, кто их отец, они есть «uniquement les enfants de la patrie», [195] а та анархия, индивидуализм, которые Сад провозглашает, борясь с законами, [196] выливаются в абсолютное господство всеобщего, республики.