Диалектика просвещения. Философские фрагменты

Социально отдельная женщина является экземпляром рода, представительницей своего пола и потому, будучи вполне постижимой мужской логикой, символизирует собой природу, субстрат никогда не заканчивающегося подведения под идею, никогда не заканчивающегося порабощения в действительности. Женщина как мнимо природное существо является продуктом истории, её денатурирующей. Но отчаянное стремление к уничтожению всего того, что олицетворяет собой прельстительность природы, физиологически, биологически, национально, социально более слабого, свидетельствует о том, что попытка христианства потерпела неудачу, «… que ne puis-je, d’un mot, les reduire toutes en cet etat!» [170]. Полностью искоренить ненавистный могущественный соблазн, прельщающий возвратом вспять к природе — такова жестокость, возникающая в недрах неудавшейся цивилизации, варварство, являющееся оборотной стороной культуры. «Их всех!» Ибо уничтожение не допускает исключений, воля к уничтожению тоталитарна и тоталитарна только воля к уничтожению. «Я захожу столь далеко», говорит Жюльетта папе, «что подобно Тиберию мечтаю, чтобы человечество имело бы одну только единственную голову, и чтобы я доставила себе удовольствие отрубить её одним ударом!»

[171] Приметы бессилия, поспешные некоординированные действия, животный страх, причитания порождают кровожадность. Оправдание ненависти по отношению к женщине как более слабой по своей духовной и телесной силе, несущей на своём челе явную печать господства над ней, является одновременно и оправданием ненависти по отношению к евреям. К женщинам и евреям относятся так, как если бы над ними никто не властвовал в течение многих тысяч лет. Они живы, хотя могли бы быть уничтожены, и их страх и слабость, их большее по сравнению с другими сродство с природой, порождённое многовековым гнётом, являются их жизненной средой. Это возбуждает в сильном, оплачивающем свою силу напряжённым дистанцированием от природы и вечно вынужденным подавлять в себе страх, слепую ярость.

Он идентифицирует себя с природой тем, что тот крик, который он сам не смеет издать, тысячекратно исторгает он из жертв своих. «Безумные создания», пишет президент Бламмон в «Алине и Валькуре» о женщинах, «как люблю я видеть их трепещущими в моих руках! Они подобны ягненку в пасти льва». [172]

И в том же письме: «Это схоже со взятием города, нужно завладеть всеми высотами… укрепиться во всех доминирующих над местностью пунктах и оттуда атаковать это место, не боясь сопротивления». [173] То, что лежит ниже, навлекает на себя нападение: низитуь доставляет величайшую радость там, где уже побывало несчастье.

Чем меньше опасность для того, кто наверху, тем безмятежнее удовольствие от мук, теперь оказывающих ему услугу: лишь при безысходном отчаянии жертв господство становится развлечением и торжествует, отрекаясь от своего собственного принципа, дисциплины. Страх, который более уже не угрожает самому, разряжается в беззаботном смехе, являющемся выражением очерствения самого по себе индивидуума, по-настоящему проявляющего себя во всей своей полноте лишь в коллективе. Звучный хохот во все времена разоблачал цивилизацию. «Из всех видов лавы, которые извергает словно кратер человеческий рот, самый едкий — насмешка » [174], говорит Виктор Гюго в главе, озаглавленной «Жизненные бури страшнее океанских». «На несчастных», поучает Жюльетта, [175]

’следует по мере возможности возлагать всю тяжесть своих злодеяний; слезы, к которым понуждаешь бедствующих, обладают силой, чрезвычайно возбуждающей субстанцию нервов…» [176] Взамен нежности союзником желания становится жестокость, а половая любовь превращается в то, чем она, согласно Ницше», была всегда, «по своим средствам — в войну, по своей сути — в смертельную ненависть полов».[177]