Дикая игра. Моя мать, ее любовник и я…

В последнюю ночь нашего медового месяца мне приснился кошмар. В нем мой брат Кристофер вырос, превратившись в молодого мужчину, и ждал меня у ручья позади отцовского домика в Ньютоне. Он манил меня к себе с того самого места, где, как я знала, мои родители развеяли его прах. Моему брату нужно было сообщить мне нечто срочное, но, переполненная возбуждением и радостью от встречи с ним, я обняла его, не зная, что делать этого нельзя. Тело Кристофера мгновенно стало жидким и стекло обратно в ручей, тут же потемневший и взбурливший. В стороне к дереву, закрывая глаза руками, прислонилась моя мать. Она не хотела на меня смотреть. Я проснулась, отяжелевшая от чувства вины, понимая только, что подвела ее.

Пока мы с Джеком собирали вещи, готовясь к отъезду домой, я то и дело возвращалась мыслями к утру после нашей свадьбы. Мать отвела меня в сторонку, кипя радостным волнением после танца с Джеком, жаждая рассказать мне, что́ он шептал ей на ухо.

– Мама, пожалуйста! Ты должна перестать рассказывать мне эти вещи, – попросила я.

Мать посмотрела на меня так, будто я ее ударила.

– Почему? Я думала, ты за меня порадуешься.

– Я больше не могу быть твоей сообщницей, мама, – объяснила я. – Я замужем за сыном Бена. Ты что, не понимаешь? – и стала говорить, что ей лучше обратиться к Бренде или какому-нибудь другому человеку, у которого не так много стоит на кону в личном плане. – Право, мам, прости меня, но я больше не могу это делать.

Видя шок на лице матери, я смягчила тон и объяснила, что измотана чувством вины, что мне нужно начать свою жизнь с Джеком с чистого листа. Одно дело было лгать ему в прошлом; продолжать делать это и дальше было бы куда более непростительно. Я уже не ребенок.

– Мам, я замужем за Джеком. Лили – моя свекровь, – сказала я, отчетливо выговаривая каждый слог.

– Я не дура, Ренни. Прекрасно знаю, за кем ты замужем, – отрезала мать, принимая оскорбленный вид. – Я же не прошу тебя кого-нибудь убить. Просто пыталась сказать тебе нечто приятное. Ладно, забудь!

– Прости, мама, – снова умоляюще повторила я. Не хотелось уезжать в свадебное путешествие, напоследок поссорившись с ней. – Пожалуйста, просто пообещай, что не станешь говорить мне, если вы двое начнете все сначала. Я не хочу знать. Честно, вот вообще не хочу. Не могу.

Поначалу я чувствовала себя освобожденной от бремени, которое таскала на себе с четырнадцати лет. Наконец-то моя роль в эмоциональном смертельном номере, который представлял собой роман матери с Беном, была отыграна до конца. Я занималась жонглированием тарелочками так долго, что теперь, когда весь этот фарфор наконец лежал, разбитый вдребезги, на полу, я чувствовала по большей части облегчение. И все же мне приходилось быть бдительной. Я не могла скатиться к прежним привычкам. Малабар была моей сиреной и умела завлекать меня снова и снова. Разумеется, в глубине души я умирала от любопытства, желая знать, что шептал Бен моей матери во время их запретного танца на моей свадьбе. Предложил ли он ей встречаться? Умолял ли дождаться его? Я уже ужасно скучала по Малабар и нашим откровенным разговорам. Я шла по ее стопам так долго, что не была уверена, смогу ли когда-нибудь находить свою дорогу без них.

После нашего медового месяца я привезла это облачко с собой в Сан-Диего, где оно разрасталось надо мной на протяжении нескольких месяцев. Я не столько печалилась, сколько чувствовала себя лишенной привычного спектра эмоций. Любое ощущение казалось приглушенным – достижения на работе, удовольствие от пищи, расстройство из-за неприятностей, постигших друзей. Меня не хватило даже на возмущение, когда наша страна развязала первую войну в Персидском заливе, как и на адекватное сострадание к коллеге, муж которой пристрастился к наркотикам. В графике моих чувств радость и печаль максимально приблизились к медиане. Мне было трудно сосредоточиться на любой работе и неинтересно вести дневники – а ведь я делала это со своих тринадцати лет.