Дикие лебеди

Вскоре бабушка поехала в Пекин. Я, новоиспеченная хунвэйбинка, осталась в школе. Из — за того, что произошло дома, в школе я постоянно ощущала себя не в своей тарелке. Когда я видела «черных» и «серых», со склоненными головами чистящих туалеты и подметающих территорию, в душе у меня поднимался липкий ужас, словно я принадлежу к их числу. Когда вечерами хунвэйбины отправлялись совершать налеты на дома, у меня подгибались ноги, как если бы собирались громить наш дом. Когда рядом со мной кто — то шептался, мое сердце начинало беспорядочно биться: не говорят ли они, что теперь я тоже «черная», что мой отец арестован?

Однако я обрела убежище: хунвэйбинскую приемную.

В школу приезжало много гостей. Начиная с сентября 1966 года все больше молодых людей путешествовали по стране. Чтобы дать им возможность устраивать повсюду беспорядки, им бесплатно предоставляли проезд, питание и проживание.

Приемная размещалась в бывшем лекционном зале. Блуждающим — часто без всякой цели — посетителям давали чай, беседовали с ними. Если они заявляли, что прибыли по серьезному делу, им устраивали встречу с одним из школьных хунвэйбинских вожаков. Я прилепилась душой к этой приемной, потому что она избавляла от необходимости стеречь «черных» и «серых» и участвовать в налетах. Еще мне нравились работающие там пять девушек. Меня успокаивали их теплота и отсутствие фанатизма.

Сюда приходило множество людей, и значительная их часть оставалась, чтобы с нами поболтать. Порой у двери стояла очередь, некоторые возвращались по нескольку раз. Теперь я понимаю, что девичье общество привлекало молодых людей гораздо больше, чем революция. Но я воспринимала все всерьез, спокойно выдерживала их пристальные взгляды, оставалась безучастной к подмигиваниям и старательно конспектировала бред, который они несли.

Как — то жарким вечером в нашу как всегда шумную приемную явились две довольно грубые женщины средних лет. Они представились председателем и заместителем председателя соседнего со школой уличного комитета, после чего заговорили в таинственной и ложно — многозначительной манере, словно прибыли по важному поручению. Меня всегда раздражал этот пошлый тон, я повернулась к ним спиной. Однако вскоре стало ясно, что они принесли потрясающую новость. Вокруг закричали: «В грузовик! В грузовик! Поехали!» Я сама не заметила, как толпа вынесла меня из комнаты и втащила в грузовик. Поскольку Мао велел рабочим помогать хунвэйбинам, и грузовики, и их водители постоянно были к нашим услугам. В кузове я оказалась прижатой к одной из женщин. Та повторяла свой рассказ, всеми силами пытаясь нам понравиться: муж ее соседки, гоминьдановский офицер, бежал на Тайвань; сама же соседка хранит в квартире портрет Чан Кайши.

Меня раздражала ее заискивающая улыбка, злило, что из — за нее я впервые попала в налетчики. Тут грузовик остановился в узком переулке. Мы вылезли и пошли за женщинами по каменистой дорожке. Было совершенно темно, только сквозь щели в деревянных стенах домов пробивался слабый свет. Я еле тащилась, чтобы оказаться позади. Обвиняемая в хранении портрета жила в двух комнатах, которые не вмещали всех приехавших на грузовике. Я обрадовалась, что останусь снаружи. Вдруг кто — то крикнул, что в квартире освободилось место, так что стоящие на улице могут зайти и «получить урок классовой борьбы».

Толпа втолкнула меня в помещение. Я сразу почувствовала запах кала, мочи и немытого тела. Дом перевернули вверх дном. Мой взгляд упал на обвиняемую. Ей было лет сорок. Она, полураздетая, стояла посередине комнаты на коленях под голой лампочкой в пятнадцать ватт. В причудливых тенях коленопреклоненная фигура на полу выглядела гротескно. Волосы были растрепаны и запачканы кровью. С вытаращенными от ужаса глазами она кричала: «Хозяева, красные охранники! У меня нет портрета Чан Кайши! Клянусь!» Она громко билась головой об пол, из ее лба сочилась кровь. Спину покрывали порезы и кровоподтеки. Когда она в поклоне приподнялась, сзади на ней стали видны грязные пятна и еще сильнее завоняло испраженениями. Я отвернулась и увидела ее мучителя, семнадцатилетнего юношу по фамилии Цянь, к которому до сих пор испытывала симпатию. Он, удобно расположившись на стуле, поигрывал медной пряжкой ремня. «Скажи правду, иначе получишь еще», — проговорил он скучающим тоном.

Отец Цяня служил в Тибете. Большинство расквартированных там офицеров оставляли семьи в Чэнду, ближайшем китайском городе, потому что Тибет считался диким и не приспособленным для жизни. Раньше мне нравилась ленивая манера Цяня, я принимала ее за мягкость. Я пролепетала, стараясь одолеть дрожь в голосе: «Разве Председатель Мао не учит нас приемам «словесной борьбы» (вэнь доу) взамен «воинской» (у доу)? Может быть, не стоит…»