Дюна

Когда мой отец, падишах-император, услыхал о смерти герцога Лето и о том, как все случилось, он разгневался. В такой ярости мы его никогда не видали. Он обвинял и мою мать, и соглашение, по которому он обязан был посадить на трон сестру из Бинэ Гессерит. Он обвинял Гильдию и старого злодея барона. Он обвинял всех, кто только попадался ему на глаза, в том числе и меня… Мне он сказал, что я ведьма, такая же, как и все прочие. А когда я попыталась утешить его, напомнив, что все это было сделано из чувства самосохранения, древнего правила, которого правители придерживались с незапамятных времен, он фыркнул и спросил, не считаю ли я его слабым. И я поняла тогда, что до такого состояния его довела не печаль о погибшем герцоге, но то, что сулила эта смерть всему императорскому Дому. Теперь, глядя назад, я думаю, что провидческие способности были и у моего отца, ведь, вне сомнения, и его род, и род Муад'Диба восходят к единому источнику.

Принцесса Ирулан. «В доме моего отца»

— А теперь Харконнену придется убить Харконнена, — прошептал Пол.

Он проснулся почти перед наступлением ночи и сел в закупоренной и темной конденспалатке. От звука его слов у противоположной стенки палатки шевельнулась мать.

Пол глянул на детектор близости на днище палатки, внимательно проверив показания циферблатов, фосфорными полосками светящихся во тьме.

— Скоро ночь, — проговорила мать, — почему ты не поднял полог?

Тогда Пол понял, что она уже давно дышала иначе и лежала молча во тьме, пока не убедилась, что он окончательно проснулся.

— Пологи можно поднять, только они не причем, — сказал он. — Была буря, палатку засыпало песком. Скоро я отрою нас.

— Никаких признаков Дункана?

— Никаких.

Пол рассеянно потер герцогскую печатку большим пальцем. Внезапно нахлынувший гнев против этой планеты, самой ее материи, что помогла убить его отца, пронзил его, заставил задрожать.

— Я слыхала, как началась буря, — сказала Джессика.

Неприхотливая простота этих слов несколько успокоила его. Мысли вернулись к началу бури, когда песок в котловине завихрился и вдруг побежали песчаные ручейки, потом словно хлынуло, и небо омутнело. Глянув на остроконечную скалу, он видел, как резкий порыв ветра, срезал ее вершину на каменный клин. Над котловиной несся песок, небо стало тусклым, как порошок карри, а затем стало темно — палатку засыпало.

Опоры крякнули, принимая на себя вес песка, а потом молчание прерывалось только вздохами мехов пескошноркелей, втягивавших воздух с поверхности.

— Попробуй включить приемник, — сказала Джессика.

— Бесполезно, — отвечал он.

Водяная трубка костюма была на месте, в зажиме у подбородка, — он глотнул теплой воды и подумал, что началась истинно арракисская жизнь. Он отпил воды, отданной его дыханием и телом. Вода была пресной и безвкусной, но она смочила гортань.

Джессика услыхала глотки, почувствовала, как липнет к телу конденскостюм, но отказалась признать жажду своего тела. Ответить на зов тела значило проснуться, встать навстречу суровому дню Арракиса, где хранят даже капли влаги в карманах конденспалатки и жалеют о выдохе в открытый воздух.

Хорошо бы вновь спрятаться в сон!

Но днем ей приснилось то, от чего она до сих пор вздрагивала. Во сне песок натекал на камень, а на поверхности его по одной проступали буквы имени: герцог Лето Атридес. Песок наплывал, она хотела поправить имя, но не успела — первая буква исчезла, когда еще не появилась последняя.

А песок наплывал, наплывал.

И сон закончился криком, становившимся громче и громче, воплем, рыданием… частью разума она поняла, что голос этот был ее собственным, но детским, почти младенческим. Уходила женщина, чьи черты память не могла припомнить.

«Моя безымянная мать, — подумала Джессика. — Сестра, что выносила и отдала меня Дочерям Гессера, потому что ей так приказали. Быть может, радовалась, что отделалась наконец от ребенка барона».

— Бить следует в слабое место, здесь это специя, — сказал Пол.

«Как может он сейчас думать о нападении?» — удивилась она.

— Вся планета набита специей, — ответила она. — Куда будешь бить?