Дюжина и Ледяной лес

Дюжина старалась дышать медленно и глубоко в попытке унять тошноту, нахлынувшую вместе с потоком чудовищных воспоминаний.

Дрожащими руками Синичка взяла отцовские топоры. Из ее горла вырвалось рыдание, затем отчаянный крик – скорее звериный, чем человеческий.

Внезапно весь мир вокруг вспыхнул огнем. Каждый дом, каждое дерево, даже трава в поле были охвачены необъяснимым пламенем.

А в эпицентре ада заходилась криком невредимая Синичка.

Глава 14

– Дюжина… ДЮЖИНА! Очнись!

Жадно хватая ртом воздух, точно утопающий, девочка вырвалась из омута сна. Постепенно крик в ушах смолк, пелена перед глазами рассеялась.

Она сидела на импровизированном ложе, скрученные одеяла, как веревки, обвивали ноги. Пятак, Шестой и Пес сгрудились рядом – потрясенные, испуганные. Хрум царапал ей щеку, вторая горела, как от пощечины. Дыхание ее было прерывистым, на ресницах блестели слезы. Эмоции хлестали через край, пробирали до костей, туманили рассудок. Но мало-помалу все их вытеснил стыд.

– Чего уставились? – рявкнула Дюжина, но вместо грозного окрика вышел жалобный писк.

Пес ласково ткнул ее носом. Изумление на лицах Пятака и Шестого сменилось жалостью. Под их взглядами стыд перерос в слепящую ярость. Пятаку лишь чудом удалось увернуться от обрушившегося на него кулака.

– Ты что?! – завопил он, пятясь. – Во имя Эмбера, что с тобой не так?

Дюжину захлестнуло до боли знакомое чувство, до сих пор надежно подавляемое сонным молоком, – чувство смертельной паники, словно бабочка бьется в морилке в тщетных попытках ускользнуть. Все тело обмякло, во рту пересохло, а сердце бешено колотилось. Но страшнее всего, страшнее самих кошмаров было осознание, что правда выплыла наружу, принеся с собою сострадание. Нет, нельзя этого допустить!

– Дюжина, все хорошо, – мягко заверил Шестой, по-прежнему глядя на нее с сочувствием. Собравшись с силами, она замахнулась, но Шестой был начеку и ловко отпрянул; выражение его лица, доводящее девочку до бешенства, не изменилось. – Прекрасно тебя понимаю. Честно. Сам долго не мог обойтись без сонного молока. В первую ночь все на стенку лезут. Пятак подтвердит.

– Эй! – возмутился Пятак. – Прикуси язык! Это, вообще-то, тайна!

Шестой заморгал.

Постепенно дыхание ее выровнялось, пульс уже не зашкаливал. Совладав с собою, Дюжина попыталась изобразить гримасу отвращения.

– Может, еще обнимемся? – Ее голос был холоднее снега под пальцами. – Сделай милость, избавь меня от своих слезливых историй.

Шестой помрачнел. Пятак одарил ее таким презрительным взглядом, что любой другой устыдился бы, но Дюжина лишь воинственно вздернула подбородок. Пятак угрюмо побрел на место и принялся собирать вещи. Шестой лучше скрывал свои чувства: целый спектр эмоций промелькнул в его глазах и исчез.

– Светает, – ровным тоном произнес он. – Пора в путь.

Хрум слизывал соленые капли с ее щек. Будь они вдвоем, Дюжина зарылась бы лицом в теплый мех, а сейчас ей оставалось только гладить бельчонка по шерстке. Совершая размеренные, монотонные движения, она постепенно успокоилась.

На снег легла огромная тень Пса.

– Ты не первая, кого терзает прошлое. Я повидал немало таких рекрутов на своем веку. Захочешь поговорить, обращайся.

Не успевшая толком улечься ярость вновь вырвалась на волю.

– С какой стати мне изливать душу истукану, который не спит и понятия не имеет о страхе и боли? – Голос Дюжины полоснул по воздуху, точно кнут.

Пес смотрел на нее не отрываясь. Не выдержав, она отвела взгляд.

– Я не говорил, что не испытываю страха, – тихо добавил он.

– Нашли чем мериться, – проворчал Пятак, седлая Громилу. Губы Шестого растянулись в тонкую бледную линию.

Дюжина запихнула непромокаемые накидки в мешок, стараясь подавить стыд и все прочие чувства. Хрум лизнул ее в щеку, в глазках-бусинках сквозила тревога.

– Все в порядке, – слукавила девочка, нежно потрепав зверька по голове.

Наконец все собрались: бледные от недосыпа, молчаливые и угрюмые. Спутники избегали смотреть на Дюжину, даже Пес, пока она карабкалась ему на спину. Не обменявшись ни единым словом, компания тронулась в путь; на горизонте занимался рассвет.

Напрасно Дюжина пыталась сосредоточиться – мысли ее витали далеко. Сцены из сна преследовали ее наяву. Потускневшие за два года образы отца и матери вновь вспыхнули яркими красками. А Фиалка… Дюжина скорчилась от боли. В памяти всплывали ямочки на ее щечках, прикосновение теплой ладошки. Чего бы она ни отдала, чтобы это длилось вечно! Во рту возник металлический привкус: погрузившись в воспоминания, Дюжина не сразу заметила, что слишком сильно прикусила губу.