Дневная книга

– Это трехспальная кровать. Но третий здесь всегда лишний и всегда ее покидает.

– Как так?

– Очень просто. Когда женщина забеременеет, из ее кровати исчезает муж. Когда ребенок подрастет, он покидает постель, и в нее возвращается муж или приходит любовник. Если постель покинет жена, туда вселяется любовница. И так далее…

У одного из столов мы стоя перекусили. С невероятной проворностью пальцев и незаметной глазу быстротой движений он подал мне мицву – еврейский сыр в форме карандаша, завернутого в серебряную фольгу, и медовую ракию, которая пахла воском.

* * *

Утро в Которе всегда соленое, светает здесь после завтрака… Почти ежедневно Тимофей довольно рано уходил в то или иное учреждение улаживать дела, связанные с наследством. Вел он себя как-то странно. Общаясь с жителями Котора, говорил по-итальянски или же брал с собой старую Селену, чтобы она ему переводила. По вечерам в маленьких ресторанчиках заказывал ужин только из итальянских блюд. Каждое воскресенье мы ходили в церковь. Селена и я в католический собор Святого Трифона, а Тимофей – в православный храм Святого Луки. Потом мы все вместе шли пить кофе в кофейню на Оружейной площади. Как-то раз он отвез нас на другой берег залива в Столив, где стояла церквушка, в одной половине которой отправлялись службы по восточному обряду, а в другой – по западному. В тот день я нашла в доме веер его матери. На нем мелким почерком было написано:

Так же как у тела есть органы, есть они и у души. Следовательно, мы приходим к двойственной реальности. Божественная добродетель (интуиция), человеческая добродетель (мысль, в которой божество не нуждается), сон (каковой тоже есть живое существо), мечты, знания, воспоминания, чувства, поцелуй (каковой есть невидимый свет), страх и, наконец, смерть – все это суть органы души. У души их десять – вдвое больше, чем органов чувств у тела. С их помощью душа движется по миру, который содержит в себе…

Как-то утром мы вдвоем с Селеной сидели за завтраком. Она подала на стол угря, тушеного в молоке, и зеленый салат, на который дала упасть единственной капле солнца, имевшейся у нас в доме. На руках ее были старые чулки, которые она носила вместо перчаток. Из них высовывались пальцы.

– Я видела в доме прекрасные портреты. Вы знали этих женщин? – спросила я ее по-итальянски, на этом языке она говорила лучше меня.

Селена обнажила зубы, разрушенные бесчисленными волнами сербских и итальянских слов, которые десятилетиями обгладывали, облизывали, полировали их во время приливов, повторявшихся в одном и том же умоисступляющем ритме. Неожиданно она произнесла:

– Берегись, деточка, женщина может состариться в одно мгновение, даже когда лежит под мужчиной… А эти картины… Нехорошо им висеть там друг против друга. Ни той ни другой это бы не понравилось. Ни Анастасии, ни Катене.

– Но почему?

– Тимофей тебе не рассказывал?

– Нет. Я была уверена, что обе они еще живы, и считала, что мы приехали сюда, чтобы он познакомил меня с ними. Теперь-то мне ясно, что я ошиблась.

– Их давно уже нет в живых. У матери Тимофея, Катены, когда она вышла замуж в этот дом, были такие же волосы цвета воронова крыла, как и у ее сестры Анастасии, которую она привела с собой. Они были очень похожи друг на друга. Правда, их отец, грек, богатый купец, который постоянно переезжал с места на место, воспитывал Анастасию в Италии, а ее сестру Катену в Греции, в Салониках.

Я хорошо помню, что у госпожи Катены был прекрасный голос, который, как пламя в очаге, постоянно менялся. Утром, стоило ей выйти на солнце, она начинала петь. Будто бы грела свой голос на солнце. По вечерам было слышно, как она тихонько напевает в спальне своего мужа. Это было удивительное пение, прерывавшееся вздохами и всхлипываниями. Но меня они обмануть не могли. Я быстро поняла, в чем дело. Господин Медош любил, чтобы его жена пела над ним, пока они наслаждаются в постели. Иногда он требовал медленных, тихих напевов вроде «День мой дважды смеркается…» или «Тишина такая, как тогда, когда синие цветы молчат…», где каждый стих походит на морскую волну. Кажется мне, что в тот вечер, когда зачали Тимофея, она простонала: «В рубашке тихой завтрашних движений…»