Дневная поверхность

Впрочем, судьбы-то были у нас совсем разные. О своей судьбе Вера Ивановна — гид одной из крупных греческих туристических фирм — рассказала мне вскоре же после знакомства в один из спадов обычной для нее напряженной сосредоточенности. Может быть, это состояние было у нее от сложности путешествия по Греции с нами — группой московских археологов. Наши знания античности, естественно, выходили за пределы тех, которые бывают у обычных туристов. Соответственно и сложнее были вопросы, которые мы задавали нашему гиду. Впрочем, Вера Ивановна с честью выходила из положения, проявив недюжинные познания, а иногда высказывая тонкие мысли и наблюдения.

Когда состояние сосредоточенности покидало ее, она превращалась в типичную, хорошо знакомую, уже пожилую, но все еще красивую голубоглазую москвичку — работягу и разговорщицу с открытой душой. Это были неожиданно возникавшие и так же неожиданно кончавшиеся паузы между ритмическими действиями не по-русски вышколенного и не по-русски осмотрительного сотрудника солидной греческой фирмы.

В одну из таких пауз Вера Ивановна рассказала о себе. Она училась в Первом московском пединституте. Там познакомилась с греком Костей. Он приехал в Советский Союз на учебу. Полюбила. Они поженились. В 1938 году Косте предложили принять советское гражданство или вернуться в Грецию. Костя решил уехать в Грецию. С тех пор живут в Афинах.

Вера Ивановна никогда не расспрашивала меня о Москве, но я иногда сам начинал рассказывать. Один раз, во время такого рассказа, случайно посмотрел на ее руки. Они вздрагивали, бесцельно и вяло двигались по коленям. Я хорошо знал и понимал движения таких рук. Они были изящны не столько совершенством форм, сколько четкостью и точной направленностью движений. Это были руки медсестер и монтажниц, художниц и пианисток — словом, руки мастериц. А сейчас движения выражали такую горькую, такую безысходную тоску, что я запнулся и ни разу больше не говорил о Москве.

Во время пребывания в Афинах я побывал в гостях у Веры Ивановны. Афины очень большой по площади город. Хотя вовсе не такой уж многолюдный. Просто большинство домов в нем — одноэтажные и двухэтажные особнячки с садиком и обязательно открытым или полуоткрытым холлом внутри дома. Обычно в таких двориках-холлах был центр всей семейной жизни. Там за вечерним чаем и фруктами я и познакомился с семьей Веры Ивановны. Ее красавица дочка с фарфоровым лицом, Дагомея, была солисткой Афинского театра балета. Ее рано полысевший сын Манолис работал управляющим одного из второразрядных отелей. Безукоризненно одетый Манолис обладал широкими плечами и осторожной улыбкой. Муж Веры Ивановны — пожилой грек в жилете из вытертой замши — ронял крошки табака из своей трубки на скатерть и вспоминал самые хлебосольные обращения на русском языке. Он преподавал в коммерческом лицее математику. Дети Веры Ивановны по-русски не говорили. Однако вечер прошел довольно легко и весело, но мне не хотелось его повторения.

На другой день было много часов езды, осмотра музеев, и голос Веры Ивановны звучал с той нарочитой бодростью и четкостью, которая вообще характерна для голосов всех гидов в любой стране. А вот теперь снова наступила пауза, и рядом со мной на скамье сидела усталая женщина, чем-то хорошо знакомая, может быть по-московски откровенным выражением своего состояния.

— Вера Ивановна, — спросил я, — у вас есть друзья?

Помедлив, она ответила:

— В том смысле, в каком понимаете вы, нет.

Может быть, мой вопрос нарушил ее отдых и это жестоко, но я не хотел упускать паузу. Мне нужно было успеть разобраться в этом как-то сразу ставшим мне не чужим человеке.

Между тем Вера Ивановна продолжала:

— Нет, вы не думайте, — с каким-то неестественным оживлением сказала она, — у меня много знакомых, вполне добропорядочных знакомых. Ведь мы с мужем прочно принадлежим к среднему классу, — добавила она с легкой иронией, — и у нас бывают встречи и вечера, и все это очень мило. Не знаю, как вам объяснить… Вот как-то вскоре после приезда в Грецию мы с мужем пошли в гости к его знакомым. Мы провели там вечер. И вдруг с какого-то момента я почувствовала в хозяевах и даже в Косте странную напряженность. Я не могла понять, в чем дело, так как внешне это ни в чем не выражалось. Я стала волноваться. Дома Костя объяснил мне, что в Афинах неважно обстоит дело с водоснабжением и поэтому считается неприличным выпивать в гостях больше одной чашки чая, а я выпила целых три. Вот так, — устало закончила Вера Ивановна. — Вам ведь это трудно понять.

— И все-таки, — настойчиво спросил я, — неужели, кроме семьи, у вас нет здесь ни одного близкого человека?

Вера Ивановна неожиданно рассмеялась:

— Близкого? — переспросила она. — Не знаю… Вот странный человек, даже единственный в своем роде, есть.

В сгустившейся темноте я не видел ее лица, но никогда еще, судя по интонациям ее голоса, не доводилось мне ощущать ее такой оживленной и естественной. Я щелкнул зажигалкой, скорее почувствовав, чем увидев белый контур сигареты. Вера Ивановна сильно затянулась и сказала: