Дневная поверхность

— Ни разу не слышал в подлиннике Омара Хайама, — сказал я. — Наверно, все-таки на персидском это звучит по-другому.

— Хотите, почитаю вам? — тут же отозвался Шапшал.

Он сел в кресло у письменного стола и, сжав тонкими сильными пальцами свою седую, такую характерную голову, с плоским от деревянной караимской люльки затылком стал читать наизусть.

Потом Сергей Маркович снова ушел на кухню варить кофе. Разговаривать с Варнасом было бесполезно. Молчание, правда, бесконечно разнообразное, было, пожалуй, его единственной формой общения. Сейчас это молчание было спокойным, растроганным, из чего я заключил, что Хайам Варнасу понравился.

Хотя не было надежд, что Владас Варнас за всю ночь что-нибудь скажет, я все равно был ему благодарен за то, что он пришел сюда, чтобы побыть со мной.

Собственно, Варнас ни слова об этом мне не сказал, но я знал, что это именно так. Этот высокий, полный, красивый человек был всегда безупречно корректен. И то, что он при мне лежал на диване без пиджака, да еще сняв ботинки, безусловно значило, что он видит во мне друга. Только я сам знал, как сильно нужна мне его поддержка. Впрочем, все равно ничего не вышло бы без Сергея Марковича.

С ним мы встретились у выхода из Литовской академии, где я получал документы. Настроение у меня было отвратительное. Я знал, что все равно не засну в эту ночь, а провести ее одному без сна в номере гостиницы казалось мне невыносимым. Я и в обычные-то времена не люблю гостиниц и всегда, если возможно, предпочитаю палатку. По многу лет спишь в одной и той же палатке, и она никогда не надоедает, она всегда разная. Наверно, потому, что она сразу вписывается в окружающий пейзаж, становится его частью, а пейзаж-то ведь всегда разный. Номера в гостиницах — наоборот. В каких бы городах они ни находились, они как стеной отделены от этих городов. В них свои, общие для всех гостиниц, законы, гостиничные объявления, гостиничная мебель, воздух, и все такое.

И вдруг Шапшал спрашивает: не располагаю ли я сегодня свободным вечером.

— Вы знаете, мой друг, — сказал он, — старики гораздо больше думают о будущем, чем молодые. И старики вместе с тем гораздо больше живут в прошлом — там осталось их сердце. Сегодня исполняется сорок лет с того дня, как я был утвержден в звании профессора Петербургского университета. Мне бы хотелось провести этот вечер с близкими людьми. Зайдите сегодня ко мне. Старина Варнас тоже будет. Он просил сказать вам об этом.

Мне казалось, что наша встреча на лестнице не так уж случайна. Я пристально посмотрел в глаза Шапшала, но ничего не прочел в них, кроме обычного радушия и доброго внимания. Конечно, за его долгую и бурную жизнь каждый день в году стал для него какой-нибудь датой. Наверняка и сегодня была именно эта дата — сорок лет с тех пор, как он стал профессором. Шапшал всегда говорил правду. Только, черта с два, стал бы он отмечать эту дату, да и вообще любую дату! Все-таки, наверное, все это из-за меня.

И вот мы втроем коротаем ночь, пьем кофе, курим, разговариваем. То есть, разговаривает-то главным образом Шапшал. Варнас, как обычно, молчит, да и мне сегодня не до разговоров. Зато Сергей Маркович неутомим. Он внимателен так, как только он один умеет. И как хорошо в этой уютной комнате — кабинете хранителя музея. Странствуя по всему миру, Сергей Маркович — один из лучших наших ориенталистов — собрал в странах Востока разнообразные ценные экспонаты. Они составили интересный музей восточных культур. Началась война. Вильнюс был захвачен немцами внезапно. Шапшал спрятал музейные ценности и жил притаясь, помогая людям, чем мог. Едва первые советские солдаты вошли в Вильнюс, Шапшал вывесил над своим домиком красный флаг, который тайно хранил всю оккупацию, а свой музей безвозмездно подарил государству. Его поблагодарили и назначили хранителем музея. Но предоставление музею помещения задерживалось. Война только закончилась. Город был сильно разрушен. Пока что экспонаты оставались в трех комнатах домика и на складе, а большая часть их была еще упакована. Но и в этих трех комнатах было столько интересного, что в музей приходили многие люди. Так, во время одной из командировок, попал в музей и я и познакомился с Шапшалом.

Сергей Маркович снова принес кофе. Мы пили кофе и ели пирожки с вишнями, Шапшал рассказывал:

— Совершенно анекдотическая, но тем не менее самая достоверная история произошла со мной когда-то в молодости в Тебризе.

Я не могу передать буквально его речь, речь старого петербуржца, изящную и плавную, с несколько витиеватыми оборотами, и перескажу эту историю своими словами.

Вот что он рассказал.