Дневная поверхность

— В славном городе Читракута жил когда-то богатый и могущественный раджа. У него была единственная дочь. Даже бог любви Мадана отдавал должное красоте и уму девушки. Дом ее часто посещали три молодых брахмана. Все трое очень любили ее, были хороши собой и полны истинной учености, которая в противоположность мудрости мещан, не полагает границы познания. Девушка, теряясь в выборе, не знала, кому отдать предпочтение. И вдруг случилось страшное несчастье. Девушка заболела и умерла. Она была зороастрийкой — солнцепоклонницей, по вере которой тело нельзя предавать земле. Безутешный отец вместе с тремя женихами построили из желтого камня круглую башню молчания. На верхнюю площадку этой башни они после совершения необходимых обрядов перенесли тело умершей. Когда отчаяние, вызванное смертью девушки, уступило место тяжкому горю, пути трех брахманов разошлись. Один из них соорудил хижину у подножия башни молчания и поселился в ней. Целые дни и ночи проводил он возле девушки, не позволяя коснуться ее тела шакалам и хищным птицам. Другой пошел в монастырь и стал замаливать грехи девушки. В ее чистой жизни было совсем мало грехов, а молился брахман так искренне и усердно, что боги услышали его молитвы, и тело, освобожденное даже от тени греха, стало нетленным. А третий брахман пошел скитаться по всему миру, потому что именно во время странствий расцветают две сестры — свобода и ученость, которые не дают проникнуть в душу сладкой отраве забвения. И вот ученость третьего брахмана возросла настолько, что он стал равен Видъядхаре и вкусил бессмертный напиток богов — амриту. Обогащенный этим великим познанием, третий брахман вернулся в родную землю и вместе со вторым брахманом, вышедшим после молений из монастыря, вернулся к башне молчания, где возле своей хижины ждал их первый брахман, который ни на минуту не покидал тело девушки.

Здесь третий брахман совершил чудо воскрешения. Девушка вздохнула и ожила, еще более прекрасная, чем раньше. Кто же из трех брахманов должен был стать по праву ее мужем? Если раньше девушка не знала, на ком остановить свой выбор, то теперь, пройдя через испытания любви и смерти, она не колебалась…

Резкий сигнал автомобиля, раздавшийся за окном, прервал рассказ на полуслове… Думаю, что Шапшал именно этого и хотел.

— Пора! — сказал он. — Конец я расскажу после вашего возвращения. А вы подумайте, мой друг, кто же по праву должен стать мужем девушки.

Мы обнялись. Пока Варнас одевался, я тоже натянул плащ, пристегнул ремни рюкзака. Как только вышел на улицу, холодный утренний ветер резанул лицо. Грузовик с открытым тентом стоял у калитки. Все мои спутники уже сидели в кузове. Я подошел, поздоровался.

— Лабас ритас! (Доброе утро!) — ответили мне.

Впрочем, ответили не все.

— Товарищ Варнас, — сказал я, — я поеду наверху, а вы садитесь в кабину.

Опасаясь, что наша дружба может быть кем-нибудь из участников экспедиции поставлена в упрек Варнасу, я решил на людях говорить с ним официальным тоном. Варнас, видимо, понял, в чем дело.

— В кабине место начальника экспедиции, — холодно отозвался он.

— Вы наш проводник, — настоял я. — Из кабины легче расспрашивать и давать указания шоферу.

Я поднялся в кузов. Сел на передней скамье.

— Путь в Жемайтию на Можейке? — спросил Варнас.

— Да, конечно, как условились.

Машина тронулась, выбралась из кривых и узких улочек на окраину города и, набирая скорость, помчалась по шоссе. Шофер Стасис Нагявичус — стройный молодой парень, похожий на Мефистофеля, но голубоглазый и русый, вел машину уверенно и смело. Мы ехали быстро. Разноцветные лоскутья полей, березовые рощи, огромные придорожные кресты сменялись хуторами с жалкими курными избами. Из маленьких оконцев нехотя выплывал сизый дым. А потом промелькнуло заброшенное имение. В парке белел ампирный дворец с колоннами. Аллеи из вековых тополей спускались с холма к дороге, а вдоль аллей — террасы искусственных прудов. Мои спутники вполголоса переговаривались между собой. Странно и тревожно звучала почти непонятная мне чужая речь.

Археологическая экспедиция началась.

Миновав несколько аккуратненьких одноэтажных городков, мы остановились в чистом поле, чтобы обсудить, какой дорогой ехать в Шауляй, где мне хотелось осмотреть лучший из провинциальных музеев Литвы.

— Как вы считаете, Нагявичус? — спросил я. — Вам, как шоферу, виднее.

Но голубоглазый Мефистофель только пробормотал в ответ:

— Не супранту (не понимаю), — и отвернулся.

Ах, вот оно что! Не понимаешь, значит. А не далее как позавчера я видел Нагявичуса возле гаража, когда он в беседе с другими шоферами не только понимал, но и отлично сам произносил весьма крепкие русские выражения. Ну что ж, насильно мил не будешь. Наступившее молчание прервал археолог и завхоз экспедиции Юозас Моравскис, предложивший:

— Может быть, поедем через Пайстрис?

— Нет, — ответил я. — Поедем через Радвилишкис. Эта дорога короче и интереснее.

Моравскис перестал улыбаться, и круглое лицо его сразу сделалось очень серьезным.

— Откуда вы знаете дорогу на Шауляй? — осторожно спросил он.

Я ответил с невольным вызовом: