Дневник 1931-1934 гг. Рассказы

Люси барахтается между искусством и светской жизнью, между богемой и аристократией, между правилами и исключениями из них. Раз уж она натура художественная, то пылко восхищается моей походкой, руками, жестами. А я смотрю на ее тюльпаны: она так раскрыла их лепестки, что они потеряли свой естественный вид, выглядят, как какие-то экзотические растения. Отбросит ли она всю эту красоту, чтобы обрести вкус жизни? Чем мы отличаемся друг от друга? Я живу не во снах. Сны были только началом, они лишь указали путь, по которому надо следовать. Никак не хочу жить в том мире, который восхищал и соблазнял Пруста. Так что пусть Люси входит в мой мир.

Я выхожу в легкую, распускающую почки, набирающую силу весну, прислушиваюсь к новым звукам, вдыхаю свежий запах обновленной земли и радостно предвкушаю сегодняшний вечер, когда встречусь с Антоненом Арто и четой Альенди.

Альенди растворил нашу дружбу своим осторожным благоразумием. Но как сказать ему об этом, когда он уже начал мучиться ревностью и предъявлять требования? Истина в том, что я не могу противиться потрясающему удовольствию кокетничать и флиртовать даже в том случае, когда ничуть не влюблена. Вот это признание! Должно быть, это похоже на воодушевление, которое испытывает чемпион по лыжам перед прекрасным, бесконечным снежным склоном, или пловец перед набегающей высокой волной, или альпинист при виде уходящего за облака пика. Мудрость Альенди, однако, уберегла его от горших страданий. Я начинала играть, и он тут же брался приручать меня, уступать моим причудам, капризам, фантазиям. Воображаю, какую бы жизнь я ему устроила, если бы он в своей юности женился на мне! А ведь он пожалел как-то, что этого не случилось.

Гости ушли. Я сижу одна в своей студии…

Вместе с Альенди приходил Антонен Арто. Он загляделся на мой хрусталь. Потом мы прогуливались по залитому луной саду. Антонен был сильно взволнован, пребывал в романтическом настроении: «Мы думаем, что мир утратил красоту, а она вот где. Этот дом, этот сад полны волшебства. Все здесь, как в волшебной сказке».

Арто. Тощий, напряженный. Испитое лицо с горящими глазами пророка. Манера поведения сардоническая. То явно утомленный вид, то вспыльчив и озлоблен.

Еще одно замечание в скобках

Интересно сопоставить этот протокольно четкий портрет Антонена Арто с другим изображением того же человека.

«Он сидел в углу комнаты в глубоком кресле, и его составленное из углов тело противилось изо всех сил мягкости кресла; тело требовало камней, камней под стать своему сухому твердому костяку, под стать туго натянутым нервам. По его челу струился пот, но он не вытирал его. Он был захвачен образами, опаляющими его зрачки…»

Этот отрывок тоже принадлежит Анаис Нин, он взят из ее рассказа об Арто из сборника «Под стеклянным колоколом». Так дневниковая запись преображается в художественную прозу.

…Театр, он считает, это место для криков боли, гнева, ненависти, для пробуждения в нас ярости. Самая неистовая жизнь рождается из ужаса и смерти.

Он говорил о древних кровавых ритуалах, заражавших людей мощью восторга и ужаса. О том, что мы утратили магию возбуждения. Древние знали, какими ритуалами пробудить в людях безоглядную веру, охватывающую всех без исключения. Власть ритуала ушла. А он, Арто, хочет вернуть ее в театре. Сегодня никто не в состоянии проникнуться ощущениями другого. И Антонен Арто хотел, чтобы театральное действие помогало этому, было бы центром ритуала, способного всех пробудить. Он хотел завопить так, чтобы у людей заледенела кровь в жилах, а потом бы взорвались страсть и ярость. Никаких разговоров, никакого резонерства, никакой сцены в обычном понимании, действие происходит прямо в центре зала, и публика принимает в нем участие.

А я думала, пока мы говорили, прав ли он, что причиной всему — утрата ритуалов, или люди потеряли силу чувств и никакими ритуалами ее не возвратить.

Арто — сюрреалист, от которого отреклись сюрреалисты, измученный призрак, появляющийся в кафе, где его, однако, никогда не увидишь сидящим за стойкой бара или же в кругу веселящихся выпивающих приятелей. Он хмурый наркоман, бродящий в одиночестве и придумывающий пьесы, которые похожи на картинки из пыточных камер.

Томная голубизна в его глазах сменяется чернотой боли. Он весь из нервов. И при всем этом смог великолепно сыграть влюбленного монаха в фильме Карла Дрейера о Жанне д'Арк [87].