Дневник посла Додда

Геринг с одобрения Гитлера направил своего представителя в Мюнхен для переговоров с ними. Но никаких существенных уступок, которые могли бы привести к заключению договора, не было предложено, и американские представители уехали восвояси. Геринг и, возможно, Мейер думали, что это я сорвал переговоры. В Вашингтоне мне по этому поводу не было сказано ни слова, и я, конечно, никак не причастен к этому делу. Затем приехали два сенатора: Уилер и Бэркли. Мейер дал в их честь шикарный обед, на который он пригласил также Геринга. Геринг принял приглашение, но в последний момент отказался приехать, по-видимому обозлившись на Мейера. Уилер присутствовал на одном обеде в Вашингтоне, где за Германией было признано право господствовать над всей Европой. Он сообщил Мейеру, что я непопулярен повсюду в Соединенных Штатах. Во время пребывания там в июне и июле этого года я этого никак не заметил. Говорят, будто эти сенаторы заявили, что я вскоре буду отозван. Постараюсь разузнать, о чем они говорили и что у них на уме.

Воскресенье, 16 августа.

Сегодня днем в половине второго мы отправились на Олимпийский стадион, где происходят заключительные игры и будут оглашены окончательные результаты. Я по радио обратился с минутным приветствием к Соединенным Штатам.

Вдоль улицы длиной в семь миль, начинающейся у круга Большой звезды в Тиргартене и ведущей к стадиону, на высоких древках развевались сотни флагов – немецкие и других стран, а из окон домов свешивались флаги со свастикой. По обеим сторонам улицы на всем ее протяжении тесными шеренгами стояли солдаты в форме войск СА и СС. Их было около ста тысяч.

Вместе с другими послами мы заняли места в переднем ряду. Места для Гитлера и Геринга, а также для других видных нацистов, включая генералов, были расположены намного выше и несколько отступя. Гитлер явился в три часа. Начались конные состязания, скачки с препятствиями, в которых приняли участие спортсмены многих стран. Они продолжались до 8 часов вечера. Затем были оглашены имена победителей и вручены медали и призы. Огромное поле стадиона было освещено лампионами, установленными по окружности над верхними рядами трибун; причудливые лучи света подымались вверх и встречались на высоте двухсот или трехсот футов над полем. Мне еще не приходилось видеть такого интересного зрелища.

Вечером мы были на приеме, устроенном Геббельсом для дипломатического корпуса и участников Олимпийских игр. Прием состоялся на красивом островке в пятнадцати милях от города, в парке большого особняка, принадлежавшего ранее какому-то еврею. Мы пожали руку хозяину, человеку, который 30 июня 1934 года помогал уничтожать немцев лишь за то, что они были в оппозиции к нацистскому режиму. Рукопожатие было мне неприятно так же, как и рукопожатие с Герингом при подобных же обстоятельствах два дня назад. Мы сели за небольшой столик возле главного стола, за которым сидел Геббельс, хотя здесь я считаюсь вторым по старшинству дипломатом после французского посла. Я сделал это преднамеренно, и Геббельс не пригласил меня к своему столу.

Вскоре был подан обед примерно на две тысячи человек. Красивые фонари были развешаны по всему островку, многие на деревьях. Французский и итальянский послы с женами, Нейрат и некоторые участники Олимпийских игр заняли места за столом Геббельса. Мы сидели достаточно близко, чтобы видеть, что по-настоящему сердечной беседы не было, как это и бывает обычно на дипломатических приемах.

После обеда начались танцы на помосте неподалеку от нас. Они не очень отличались от танцев у Геринга, представлявших собой подражание греческим и викторианским представлениям. В десять часов началась пальба, напоминавшая войну. Это продолжалось с полчаса; такая форма военной пропаганды возмутила многих. Люди за нашим столом вздрагивали при выстрелах, производивших невероятный грохот. Конечно, стрельба была ненастоящей, без снарядов, но взрывы были так сильны, что содрогалась земля.

Это показное зрелище, так же как и подобные представления у Риббентропа и Геринга, должны были стоить государству 40 тысяч марок. Во что обошлись Олимпийские зрелища, трудно себе представить. Я полагаю, что-нибудь около 75 миллионов марок. Вся эта пропаганда могла доставить удовольствие немцам, но она, как мне передавали, произвела плохое впечатление на иностранцев, несмотря на то что всех их хорошо принимали.

Вторник, 18 августа. Сегодня я разговаривал с Шахтом, который до сего времени всегда был крайне любезен и искренен. Я никогда не слышал из его уст такой неистовой критики в адрес Соединенных Штатов. Он очень резко говорил о решении моего правительства отказать Германии в субсидированном импорте. Я спросил его, считают ли здесь, что я предпринял что-либо в Соединенных Штатах, что ускорило это решение. Он ответил:

– Нет, я знаю, что вы всегда были за более свободную торговлю.