Дневник посла

– Я тоже так считаю… когда Венгрия потеряет Трансильванию, у нее возникнут трудности в попытках удержать хорватов в подчинении. Богемия потребует по крайней мере автономии, и таким образом Австрия будет ограничена рамками своих старинных наследственных земель, включающих немецкий Тироль и округ Зальцбурга.

После этих слов он на минуту погрузился в молчание, нахмурив брови и полузакрыв глаза, словно стал повторять про себя всё то, что собирался сказать мне. Затем он бросил взгляд на портрет своего отца, висевший позади него, и вновь стал высказывать свои мысли:

– Но именно в Германии в основном произойдут большие изменения. Как я уже говорил, Россия аннексирует бывшие польские территории и часть Восточной Пруссии. Франция, вне всяких сомнений, возвратит Эльзас-Лотарингию и, возможно, также получит рейнские провинции. Бельгия должна получить значительное прибавление территории в районе Э-ла-Шапель; она вполне заслуживает это! Что же касается немецких колоний, то Франция и Англия разделят их между собой так, как посчитают нужным. Далее, я хотел бы, чтобы Шлезвиг, включая Кильский канал, был возвращен Дании… И Ганновер? Не будет ли разумным восстановить Ганновер? Учредив небольшое независимое государство между Пруссией и Голландией, мы бы в немалой степени способствовали созданию будущего мира на прочной основе. В конце концов, именно этим мы должны руководствоваться в наших раздумьях о будущем и в наших действиях. Наша работа не может быть оправдана перед Богом и перед историей, если она не будет вдохновляться великой духовной идеей и желанием сохранить мир во всем мире на долгие времена.

Сказав эту последнюю фразу, он выпрямился в кресле; его голос немного дрожал под влиянием нахлынувших на него торжественных религиозных чувств. Его глаза странно блестели. Его совесть и его вера явно выдавали себя. Но ничто в его поведении и в выражении лица не предполагало наличия позы: в них ничего не было, кроме абсолютной простоты.

– Означает ли это конец Германской империи? – спросил я.

Он ответил твердым тоном:

– Германия может принять любую организационную структуру, но нельзя разрешить, чтобы императорский статус сохранялся в доме Гогенцоллернов. Пруссия должна вернуться к статусу только простого королевства… Разве вы, господин посол, не придерживаетесь такого же мнения?

– Немецкая империя – в том виде, как она была задумана, основана и управлялась Гогенцоллернами, – настолько очевидно направлена против французской нации, что я, конечно, не стану пытаться ее защищать. Франция будет чувствовать себя в гораздо большей безопасности, если все силы немецкого мира будут сосредоточены всего лишь в руках Пруссии…

Наша беседа продолжалась уже более часа. После некоторых минут раздумий император заметил, словно он неожиданно что-то вспомнил:

– Мы не должны думать только о непосредственных результатах войны: мы обязаны также заниматься и отдаленным будущим… Я придаю самое большое значение укреплению нашего альянса. Работа, которую нам предстоит осуществить и которая уже стоила нам таких усилий и жертв, будет постоянной только в том случае, если мы будем оставаться вместе. И поскольку мы сознаем необходимость работать ради мира во всем мире, то нужно, чтобы наша работа не прекращалась.

Пока он формулировал это очевидное и необходимое завершение нашей долгой беседы, я мог видеть в его глазах тот же странный, мистический свет, который я заметил в его взгляде несколько минут назад. Его предок, Александр I, должно быть, обладал этим же выразительным взглядом, полным огня, когда он убеждал Меттерниха и Гаренберга в необходимости создания Священного союза. Однако в друге госпожи фон Крюденер чувствовалась определенная театральная аффектация, что-то вроде романтической восторженности. Что же касается Николая II, то он был сама искренность: он скорее старался сдерживать чувства, чем давать им волю, скрывать эмоции, чем проявлять их.

Император поднялся с кресла, вновь предложил мне закурить и непринужденно, самым дружеским тоном заметил:

– Ах, мой дорогой посол, какие чудесные воспоминания мы храним с вами! Вы помните?..

И он напомнил мне о днях, непосредственно предшествовавших началу войны, о той мучительной неделе с 28 июля по 2 августа; он воскресил в памяти даже самые незначительные подробности; особое внимание он уделил обмену личными телеграммами между ним и императором Вильгельмом:

– Он никогда не был искренен, ни на минуту! Он кончил тем, что безнадежно запутался в сети собственных измышлений и вероломства… Вы когда-нибудь смогли бы объяснить смысл телеграммы, которую он прислал мне через шесть часов после того, как мне была вручена его декларация об объявлении войны? Абсолютно невозможно объяснить то, что произошло. Я не помню, говорил ли я вам об этом случае. Это случилось в половине второго ночи 2 августа.