Дневник. Том 1

на третьем этаже, где из шляпных картонок торчат и вывали

ваются небрежно связанные кипы старинных карнавальных

костюмов.

Обстановка самая аскетическая. Узкая железная монаше

ская кровать. Два ряда полок с книгами. Нож, заложенный в

книгу под заглавием «Картезианство» *.

Взгляды на театр. Восхищение «Мещанином во дворянстве»

и «Смешными жеманницами»: превосходные фарсы в духе

55

театральной условности. Признает только условность: «Настоя

щие хорошие пьесы — это те, которые ни на один миг не по

зволяют забыть, что это театр, что действие происходит на под

мостках». Любит, когда можно ясно различить кулисы, разри

сованные холсты. А всякий там лунный свет, иллюзия реаль

ного, диорама — это чушь! Отвращение к «местному колориту»,

«толедским шпагам» и т. д.

— Бальзак купил однажды неподалеку от Жарди ореховое

дерево, чтобы собирать с него плоды, и объяснял, что, по его под

счетам, оно принесет ему в пять раз больше денег *. < . . . >

Метафизичность мещанских разговоров приводит его в

ужас — особенно слова, которые остаются без дополнения:

«Просвещение! Просвещение кого, просвещение чего?» < . . . >

«Приходилось ли вам видеть игру в шары на Елисейских

полях? Там собираются люди всех слоев общества — пирож

ник, инвалид, торговец, приличный господин, у которого из

кармана торчат перчатки. То же и в политических партиях: это

сборища людей с разным мировоззрением, кретинов, которые

заняты политической игрой в шары». < . . . >

Однажды он набросал на бумагу рассказ о человеке, влюб

ленном в идею. Человек ласкает ее, лелеет до тех пор, пока не

замечает на террасе толстую кормилицу, которая, сидя, подки

дывает на колене младенца. Тогда он изменяет идее и целуется

с кормилицей. Идея с горя умирает, а он тащится за дрогами

бедняка, к которому никто не пришел на похороны. < . . . >

— Работа и женщины — вот вся моя жизнь! < . . . >

Рифмовка для поэзии — то же, что дисциплина для храб

рости.

Великие люди — это медали, на которых господь бог отче

канивает их эпоху.

Мышление некоторых людей весьма походит на воскре

сенье — это сочетание всевозможных банальностей.

«— Господа, — провозгласил однажды Нодье, необычайно

воодушевившись к концу обеда, — вот вам пример коррупции

нашего правительства: господин Лэне, который слывет одним

из самых добродетельных министров, как-то под Новый год

56

прислал нам ассигнацию в пятьсот франков, чтобы мы напи

сали хвалебную статью в наших газетах.

— Вы вернули ему деньги? — спросил господин Лепрево.

— Нет, — отвечал Нодье, — зато я написал статью против

него». <...>

Наши вечера, почти все те вечера, когда мы не работаем,—

мы проводим в лавочке странного торговца картинами, Пейре-

лонга, который собирается разорить своего отца еще на три

дцать тысяч франков.

Чудесный малый, огромный, толстый, то и дело поправляет

очки, которые сползают ему на нос, убежденный потребитель

пива, из-за чего физиономия у него раздулась шаром, так что

Путье просит: «Закройте окна, не то Альсим сейчас улетит!»

Человек абсолютно неспособный что-нибудь заработать на про

даже, слабейшее, ленивейшее создание, вечно где-то шатается,

что-то бубнит, ни за что не обойдется без пяти-шести приятелей

за обедом или по крайней мере вокруг стола с пивными круж

ками.

Он поселил у себя одну женщину, — она некрасива, но же

манно отворачивается, чтобы взять понюшку табака, но уютно

мурлыкает в кресле, мило лепечет, в ней есть некоторое изяще

ство приличной дамы, прикрывающее сильно выраженную исте

рию, из-за которой она каждый месяц ссорится с любовником

ради того, чтобы пожить недельку с одним из сотрапезников

своего мужа, потом она возвращается с повинной, и все продол

жается как ни в чем не бывало. Ее особенность в том, что во

круг нее распространяется какое-то возбуждение ума, в ее об

ществе люди становятся остроумнее.

Путье, после ряда приключений, способных затмить романы

Kappa, ставший здесь чем-то вроде приказчика и реставратора

картин, — впрочем, без определенных обязанностей, если не счи

тать обязанностей patito 1, — в глубине лавчонки бросает в сто

рону шутовские реплики и остроты.

Сюда каждый вечер приходят пить Надар, художник Хаф-

фнер, самый известный пьяница и болтун из всех эльзасцев;

Валантен, художник из «Иллюстрасьон» *. Деэ, этот хлыщ, лю

битель серых тонов; Галетти со своей свирепой физиономией;

колорист Вуальмо со спутанной рыжеватой шевелюрой Апол

лона; совсем еще молодой Сервен и многие другие... Начи

нается такой крик, такие вольности, что Пейрелонг вынужден

1 Возлюбленного ( итал. ).

57

время от времени величественно и негодующе восклицать: «Да

где ты находишься?!»

В числе доводов, какими Пейрелонг убеждал отца в выгод

ности своего коммерческого предприятия, была и ссылка на

огромную экономию от того, что он перестанет ходить в ко

фейню, и бедняга открыл теперь бесплатную кофейню у себя

на дому!

Однажды решили всем скопом съездить в Фонтенебло к па

паше Сакко, в Марлотту * — излюбленное отечество современ

ного пейзажа и Мюрже. Амели надевает самое роскошное пла

тье, нацепляет все свои драгоценности; и мы врываемся в лес,

где каждое дерево кажется натурщицей в окружении этюдных

ящиков.