Дневник. Том 1

чтобы он смело встретил все неприятности, связанные с паде

нием этого режима. <...>

Страстная пятница, 26 марта.

Странная вещь — поститься в тот день, когда распяли апо

крифического человека из Священного писания, и есть скором

ное в тот день, когда умерла ваша мать.

1 апреля.

В омнибусе рядом с нами — молоденькая крестьянка, как

видно только сегодня приехавшая в Париж, чтобы наняться

в прислуги. Она не может усидеть на месте. Напрасно она пы

тается принимать спокойные позы, сидеть сложа руки, — в этом

огромном, подавляющем ее Париже она, кажется, испытывает

какую-то непоседливую тревогу, робкое, но сильное волнение,

а в то же время ее охватывает любопытство, и каждую минуту

она поворачивает голову к открытому окну у себя за спиной.

Это маленькая толстушка в белом чепце. Как будто ее кусают

блохи, завезенные из деревни, она, как коза, трется о стенку

омнибуса спиной и бедрами, уже податливыми и похотливыми,

словно она уже готова покориться судьбе распущенной париж

ской потаскушки. Ошеломленная, как животное, которое везут

в вагоне, она покусывает ноготь, рассеянная, счастливая, не

сколько испуганная, что-то тихонько бормочет про себя, потом

зевает от усталости. <...>

3 апреля.

Суд присяжных. — Дело об убийстве на улице Монтабор.

Когда мы входим, перед нами неясный профиль обвиняе

мого с выступающей скулой, тень от которой падает ему на

620

щеку. Он дает показания на допросе, беспрерывно раскачи

ваясь, заложив руки за спину, словно они у него связаны,

словно его уже засупонили перед гильотиной.

Когда предъявляют кухонный нож, которым была убита

женщина, — неописуемо выражение его серых глаз, прячу

щихся под белесыми ресницами, угрюмый взгляд из-под при

щуренных век: глаза смотрят, не желая видеть.

Когда председатель суда велит ему рассказать, как было со

вершено преступление, он проводит рукой по лбу; на мгновение

его тусклое серое лицо краснеет; нервно передернув плечами,

он плюет на пол, вытирает губы платком; затем, запинаясь,

произносит несколько слов, снова проводит рукой по лицу,

опять открывает рот, — от волнения голос его прерывается. По

том вдруг он начинает рассказывать, и, как будто рассказ об

убийстве снова зажег в нем жажду крови, он жестами воспро

изводит свое преступление, выбрасывая вперед руку страшным

и гордым движением!

— Когда я ее ударил, она не упала, — говорит он, — я под

держал ее!

Во время свидетельских показаний он сидит, сгорбившись

за барьером, так что видны лишь его пальцы, запущенные в

волосы.

Только когда председатель спрашивает его: «В тот вечер,

по словам свидетеля, вы играли и вам невероятно везло?» — он

отвечает: «Да, невероятно везло», — каким-то странным тоном,

как будто считая, что преступление принесло ему удачу в игре.

Во время одного из свидетельских показаний в зале царит

взволнованная тишина: говорит его любовница, бедная, некра

сивая актриса из Батиньоля, худенькая, в черном платье,

в котором она ходит на репетиции; принося присягу, она под

нимает красную, отмороженную руку; скромным и мужествен

ным голосом это несчастное существо громко признается в

своей любви к человеку, сидящему между двумя жандармами;

великие муки женщины придают этой бездарной актрисе ка

кое-то величие на этой трагической сцене.

Прокурор произносит обвинительную речь, и подсудимый

впервые слышит слова: высшая мера наказания. И теперь в

ушах живого начинает звучать слово «смерть», — его смерть,

о которой говорят при нем, которая является целью и выводом

каждой фразы генерального прокурора, выполняющего свою

обязанность, упоминается и в речи адвоката, с целью произве

сти драматическое впечатление на присяжных. Проходят дол

гие часы; подсудимый сидит, охватив голову руками, как будто

621

чувствует, что она уже непрочно держится на его плечах и, так

сказать, качается во время этого спора между Правосудием

и Защитой.

Адвокат — это Лашо, патентованный защитник убийц, не

что вроде плохого проповедника или бездарного актера в ка

ком-нибудь скверном театре, — у него фальшивое волнение,

фальшивая чувствительность, во время своей декламации он

жестикулирует, дергается, это просто какой-то бесноватый кри

кун.

Наступают сумерки, и заключительные слова председателя

исходят из его беззубого рта, словно из черной дыры.

Суд удаляется, присяжные уходят в совещательную ком

нату. Публика заполняет зал. Стола с вещественными доказа

тельствами не видно: его заслоняют спины склонившихся над

ним любопытных и спины солдат муниципальной гвардии, пе

ресеченные кожаными ремнями. Разворачивают окровавлен

ную рубашку, вставляют нож в жесткую от запекшейся крови

материю, в том месте, где она была прорезана, и определяют

ширину смертоносной раны.

Наконец — страшный звонок; совещание окончено. Двери

распахиваются, и на площадку освещенной лестницы, ведущей

в совещательную комнату, опережая присяжных, отбрасы

ваются их черные тени, потрясающие, почти фантастические

вестники их приближения. А в это время за скамьей подсуди

мого появляется жандармский офицер в треуголке. Присяжные

садятся; зажженные лампы бросают узкие полосы света на