Дневник. Том 1

— Да, да, сударь, мой театр — настоящий бордель! * Очень

просто. Я плачу своим актрисам всего пятьдесят — шестьдесят

франков в месяц: больше не могу, мне один наем помещения

тридцать тысяч стоит. Мужчины у меня получают не больше

женщин. Все они сутенеры и сводники. Частенько какая-ни

будь актриса приходит сказать мне, что пятидесяти франков ей

не хватает, что ей придется подцеплять в зрительном зале муж

чин по пяти су... Но меня это не касается: мне одно помещение

стоит тридцать тысяч! <...>

ГОД 1855

Январь.

Встретил женщину, которая была моей любовницей в стар

ших классах коллежа, женщину, которую я страстно желал и

которая на три дня стала моей... Я вспоминаю ее такой, какой

она была тогда, на улице Исли, в маленькой квартирке, где

солнце порхало и пристраивалось то там, то сям, словно птица.

Утром я открывал водоносу. Она, в своем маленьком чепчике,

выходила из дому, чтобы купить две котлеты; она поджари

вала их, раздевшись до нижней юбки; мы завтракали на

краешке стола, сервированного единственным мельхиоровым

прибором и общим стаканом. Тогда еще встречались такие де

вушки; под кашемиром билось сердце гризетки: однажды она

попросила у меня четыре су, чтобы сходить на бал Мабиль *.

И вот я встретил ее: ну конечно, это она, ее глаза, которые

мне так нравились, ее маленький носик, губы, плоские и крас

ные, словно приплюснутые долгим поцелуем, ее гибкая та

лия — она и все-таки не она. Миленькая потаскушка остепени

лась. Состоит в постоянной связи с фотографом, все у нее как

у людей. Так и видно, что жизнь ее заполнена хозяйственными

заботами, на челе — тень сберегательной кассы. Следит за стир

кой, за кухней, совсем как законная супруга, ворчит на слу

жанку, учится игре на фортепьяно и английскому языку. Под

держивает отношения только с замужними женщинами и с

теми, у которых есть виды на будущее, то есть на замужество.

Свою беспорядочную молодость она давно похоронила в зер

кальном шкафу.

Ее сожитель, по фамилии Томпсон, — американец англий

ского происхождения; целует ради здоровья, между любовью и

6*

83

очищением желудка не видит никакой разницы, носится со

своим геморроем, к которому и она тоже проявляет интерес, и

каждый вечер в качестве единственного развлечения водит ее

в кофейню играть в домино с подобными ему типами. Этот че

ловек отрегулирован, словно часы Брегета, — разве что вместо

смазочного масла у него холодная кровь, — и поколебать его не

возмутимость можно только во время игры в домино. Бывает,

что, уже улегшись с женой в постель, он вдруг, через полчаса,

начинает яростно бранить ее за рассеянность и ошибки, допу

щенные в игре: «Если бы ты поставила не тридцать два, а

шестьдесят четыре, мы бы выиграли!» И разбирает для нее пар

тию с самого начала.

Как-то она раскрасила несколько стереоскопических портре

тов — и успешно. На другой же день муж дал ей для раскраски

все портреты членов клуба «Карапуз», сделав на каждом по

метку: блондин, рыжий и т. д. Ей показалось, что прожитая

жизнь вновь проходит перед нею... Она наизусть знала волосы

всех этих людей. В другой раз она гуашью пририсовала крылья

умершей девочке. В восхищении, что ее маленькая покойница

попала прямо в рай, мать не постояла за ценою.

Охота на крыс ночью на парижских улицах.

Один человек шагает впереди.

Другой — за ним.

У первого — ни бороды, ни усов, лицо — словно кунья мор

дочка. На нем — каскетка из выдры, с поднятым козырьком;

никаких признаков белья, на шее болтается шнурок галстука;

одет он в жокейскую куртку. В правой руке — железный прут,

в левой — нечто вроде рыболовного сачка. Это облавщик.

За облавщиком следует бородатый геркулес, раскачивая на

конце толстой палки деревянную клетку с железной решеткой

с одной стороны.

Ночь ясная. Лунный свет спорит со светом фонарей, созда

вая странное, противоречивое освещение.

«Хорошая погода!» — говорим мы, и облавщик отвечает от

рывисто, резковато, но отчетливо, как бы сея на ходу мудрые

изречения и непреложные истины: «Дождя бы... Трубы засо

рились... Так крысу не вытащишь...»

Перед нами, в двадцати шагах от облавщика, семенит что-то

сероватое, оно останавливается, снова бежит, принюхивается,

кого-то подстерегает. «Трим!» — зовет облавщик, и Трим, пес

с оборванными ушами и обглоданным хвостом, пускается в

путь, нюхая землю.

84

На улице Сент-Оноре Трим сует нос в отлив водосточной

трубы и мгновенно замирает. «На место!» — говорит Триму по

дошедший облавщик. И когда пес выбирается из желоба, облав

щик подставляет к отверстию свой сачок. Мы располагаемся

вокруг; длинные тени, начинаясь у наших пяток, вытягиваются

на плитах тротуара. Помощник облавщика прощупывает трубу

палкой, вслед за которой движется собачий нос. Край сачка

вздрагивает, облавщик вскидывает его вверх, — там, внутри, ме

чется какой-то серый комок. Пойманную крысу заключают в

ящик, тот, что на плече у помощника. Иногда крыса выры

вается; тогда пес одним ударом клыка перебрасывает ее через

голову — черную в черноте ночи, — ее глаза все еще сверкают.

«Эй, Оноре!» — раздается чей-то пьяный голос, молодой,

звонкий, но уже надтреснутый, с интонациями потребителя