Дневник. Том 1

где, обливаясь потом и не смея выпустить газы, — а ведь жен

щины еще и затянуты в корсеты, — все они поглощают слезли

вые драмы, нездоровые и сентиментальные!» Ставит в укор

театру икоту в зале, вызванную не только волнением, но и пи

щеварением, и проч. < . . . >

87

О смерти Лаллемана вспоминает вот что: видел, как со

двора Пале-Рояля вышли господа — многие в шапках с боль

шими белыми кокардами, во главе седой старик — и направи

лись по улице Эшель к Тюильри, громко выкрикивая: «Долой

либералов! Да здравствуют роялисты! Да здравствует герцо

гиня Ангулемская! Долой либералов!» Немного погодя появ

ляется народ; молодой человек в широком сюртуке цвета кофе

с молоком — тогдашняя мода — склоняется над носилками, где

лежит умирающий, не кто иной, как Лаллеман. На похоронах —

Гаварни там был — речи, дождь как из ведра. Оратор: «Его

убили наемники тирании!» Слабый голос из толпы, гневно:

«Это ложь!» И тут же звонкая пощечина под шум дождя. Вот и

все. Речь продолжалась. < . . . >

Четверг, 19 июля 55 года.

< . . . > Жанен говорил Асселину: «Знаете, как мне удалось

продержаться двадцать лет? Я менял свои мнения каждые две

недели. Если бы я всегда утверждал одно и то же, меня знали

бы наизусть, не читая».

Мы спрашиваем Жанена: «Так, значит, вы разнесли пьесу

того гравера?»

Ж а н е н . Еще бы! Пускай он умрет гравером, этот тип!

А к т р и с а из « О д е о н а » . Но вы ведь не читали

пьесы?

Ж а н е н . Упаси боже!.. Впрочем, я ее прочел... Вернее, два

стиха из нее!

Я. Но это проза!

Ж а н е н (смеясь). Стихи или проза — не все ли мне

равно!

Бог создал совокупление, человек создал любовь.

Париж, улица Фоссе-дю-Тампль, темная улица позади теат

ров. По одну сторону — невысокая стена, над которой пирами

дами высятся дрова; в стене зияют ворота. Там и сям — ка

бачки. Молочная — блузники в двух подвальных комнатах, раз

деленных аркой; на стойке ряды кофейных чашек грубого

фарфора. Вдоль другой стороны улицы — другая стена, похо

жая на стену огромной казармы, наугад, без всякой симметрии,

продырявленная светящимися окнами разных размеров, словно

здесь приложил руку советник Креспель; * одни из них до по

ловины прикрыты ставнями, другие задернуты розовыми зана

весками. Все окна нижнего этажа забраны железными решет-

88

ками. Несколько мальчишек на улице. Шлюхи, вышедшие на

промысел в шляпах и черных шелковых пелеринах, накинутых

на бумажные платья. Время от времени хлопанье двери с подве

шенной гирей, — двое-трое мужчин переходят улицу, направля

ясь в кабачки. За театрами — вывеска кабачка: на голубом фоне

белый Пьерро, над головой у него надпись: «Настоящий Пьерро».

Вандомский пассаж; торговля картинами; невообразимые

пастели; к стеклу прилеплена бумажка с надписью от руки

«Картины на экспорт ст оят здесь на двадцать пять процентов

дешевле, чем в любом магазине Парижа». — В пассаже прямо

на досках лежат развалом книги по двадцать пять су. — Уны

лая парикмахерская с восковой фигурой: маленькая девочка с

букетиком в руке, печальная, слово воспитанница мадемуазель

Дуде *. Ей полагается вертеться. Пружина сломана. Дальше,

поблизости от Вандомской улицы, — модный магазин, пустая,

грязная, угрюмая лавка; там темно; на медном перильце —

грязная серая занавеска, по одну сторону от нее — побуревшая,

когда-то розовая шляпка, а по другую, на подставке, предна

значенной для другой шляпки, — старая размотанная лента.

Август 55.

Беседа с Гаварни на Выставке изящных искусств. «Курбе?

Да там нет ни одной его картины, ни одной!» * Безмерное пре

зрение ко всем нашим художникам, безмерное восхищение

древними. «Словно ширмы размалевывают; смахивает на туа

летную бумагу или на обои! И вдобавок найдутся люди, кото

рые в разговоре с буржуа назовут все это сверхнатурализмом!

Мы переживаем поистине византийский упадок Слова, говоря

щие искусства стали косноязычны».

О Делакруа: «Это человек, всей душой преданный мазку, и

мне думается, что мазок сыграл с ним злую шутку».

20 августа.

Узнал из «Иллюстрасьон», что в Страсбурге от апоплекси

ческого удара скончался Анри Валантен.

Валантен был невысок, коренаст, шея короткая, широкий

приплюснутый нос, в лице что-то калмыцкое. Облик его был

тяжеловат, движения неловки. Живя в Париже, он оставался

крестьянином, уроженцем своего края, говорил всегда с вогез-

ским акцентом.

Это был славный толстяк, не без хитринки, мало располо

женный к элегической грусти. Великий труженик, он работал

89

с утра до пяти-шести часов вечера; любил грубые удовольст

вия, пиво, вино, водку. Изрядно хватив, он объявлял своим

характерным голосом: «Братцы, я готов!» Любил хорошо по

есть и почти каждый вечер обедал у Рампонно. Это была на

тура цельная, резкая, бесцеремонная. Свое дружеское рукопо

жатие он сопровождал обычно тычком в бок.

Помню, невероятно смешон был Валантен в костюме эль

засца, надетом по случаю бала в Опере; * на голове — большая

меховая шапка, через всю спину — щегольские красные лямки.

Казалось, этот увалень вот-вот затирлиликает, как сказал бы

Гейне.

Я бывал у него на улице Наварен, сперва в самом ее начале,