Дневник. Том 1

Под деревьями кофейни «Комедия» к нам присоединяется

Теофиль Лавалле, тоже преподаватель Сен-Сира. Красные бес

форменные губы, словно у венецианских масок на картинах

Лонги; бродяга Тенирса в очках. Рассказывает о том, как дру

зья боготворили память Робеспьера; о некоем Анри Клемансе,

присяжном Революционного трибунала, ставшем в годы Рестав

рации школьным учителем: напившись, тот провозглашал культ

Робеспьера, подкрепляя это откровенной апологией гильоти

ны; а Лавалле возмущался, ибо, несмотря на свою молодость, он

был уже в те времена либералом, поколение, предшествующее

нашему, еще не примирялось с Робеспьером, еще не пыталось

объяснить его, как Тьер, или опоэтизировать, как Ламартин.

Лавалле говорит, что на днях Фейе де Конш показывал

в узком кругу императору и императрице переписку Ма-

рии-Антуанетты. Фейе был очень удивлен замечанием импера

тора об этих письмах; основная мысль была такова: «Если ты

добр, то кажешься трусом, и надо стать злым, чтобы тебя сочли

смелым!»

Вечером разговор с теми же у Сулье. Пришел Делеклюз из

«Деба». Разговор, весь направленный против католицизма, —

любопытно видеть, сколько юного, пылкого и воинственного

вольтерьянства сохранилось у этих старичков! Когда зашла

речь о внутренней росписи собора Парижской богоматери, Де-

леклюз вспомнил, что, осматривая вместе со своим племянником

Виоле-ле-Дюком *, роспись в Сент-Шапель, он не удержался от

восклицания: «Ну, что ж, не хватает лишь попугая! Клетка

уже готова!» Делеклюз — противник многоцветности в архи

тектуре и скульптуре; он отрицает, что греки раскрашивали

свои статуи, и ссылается на то, что у Павсания об этом ничего

не говорится. Пример Помпеи, мол, не убедителен, поскольку

это уже упадок искусства. Потом Делеклюз говорит, что даже

ревностные христиане все же боятся смерти.

23 июня.

Кузиночка Лешантер и ее муженек взобрались к нам на

пятый этаж: «Оказывается, фижмы снова в моде... Что поде

лываете?» — «Много работаем». И ни слова о наших книгах,

105

написанных или будущих... Таковы некоторые люди: если вы

пробились, они вешают ваши портреты в гостиной и выстав

ляют ваши имена у себя на камине. — Хорошо бы каждому ли

тератору брать псевдоним, чтобы не оставлять в наследство

семье свое имя. < . . . >

1 июля.

Написать что-нибудь в духе «Лоретки» о народе, так прямо

и назвать — «Народ», смешать низкое и высокое, объединить

наблюдения и мысли о том и другом.

1 июля.

Вернувшись днем из деревни, пообедали в ресторане «Тер

раса» — маленькой харчевне, обнесенной позолоченным трелья

жем... Заходящее солнце бросало золотые лучи на раззолочен

ные афиши над Пассажем панорам. И никогда прежде ни

сердцу, ни глазу не было так радостно видеть этот штукатур

ный торт, заляпанный крупными буквами, грязный, весь испи

санный, так славно воняющий Парижем. Здесь во всем —

только человек, здесь едва встретишь жалкое деревцо, криво

растущее в какой-нибудь расщелине асфальта, — и эти безо

бразные фасады говорят мне больше, чем говорит природа. Ны

нешние поколения людей слишком цивилизованны, слишком

изощрены, слишком испорчены, слишком учены, слишком

неестественны, чтобы строить себе счастье из зелени и сини.

Я видывал самые прекрасные пейзажи: некоторые люди были

бы счастливы этим, меня же это развлекает ничуть не больше,

чем картины. < . . . >

Круасси, 5 июля.

Поет птица, капли светлой гармонии одна за другой падают

из ее клюва, разлетаясь рикошетом. Высокая трава полна цве

тов и шмелей с золотисто-коричневыми спинками, белых бабо

чек и бабочек темных; те травинки, что повыше других, кача

ются, клонят головы на ветру. Солнечные лучи упали поперек

заросшей зеленью тенистой дороги, побеги плюща обвивают

дуб — веревочки лилипутов на Гулливере. Бледное небо про

глядывает сквозь листву словно точечками, наколотыми бу

лавкой. Пять ударов колокола проносят над чащей напомина

ние о часах людской жизни и роняют его на землю, прямо в зе

леный мох и плющ, в лесные заросли, звенящие птичьим ще

бетом. Мошкара жужжит и роится вокруг меня, и лес будто оду-

106

хотворен всем этим шепотом и гудением; добродушный собачий

лай доносится издалека. Небо полно ленивой дремоты.

Вечером, на рыбной ловле. — Вода заросла тростником, уст

ремленным ввысь, распластанные лепестки кувшинок спят на

ней; она отражает уголок розового светлого неба с лиловыми и

дымчато-серыми облаками. В маленьком озерке недвижимо ле

жат кусок красной коры и белое перышко.

6 июля.

Обедня. Итак, крестьянин, коверкающий французский язык,

вздумавший посвятить себя изучению Библии, то есть самый

худший из крестьян, будет сейчас восхвалять бога! — Лучшая

из религий — та, которая меньше всего компрометирует господа

бога, как можно меньше показывая его и давая говорить ему са

мому. — Легковерность — это детство народов и сердец. Рассу

док же — позднейшее, развращающее приобретение. Утопия

Фоше — всего лишь утопия, и ничего больше. Рассудок и вера —

две абсолютные противоположности.

Меня раздражают две вещи: статуя Принца во Дворце пра

восудия и «Domine salvum fac» 1 в церкви. В храмы, посвящен

ные тому, что вечно, не должно иметь доступа преходящее.