Дневник. Том 1

сюжет», — заявляет Шанфлери. «О, перечень сюжетов у нас

есть... Вот, смотрите, выбирайте!»

Все это время — неясная печаль, уныние, лень, вялость тела

и духа. Больше чем когда-либо ощущается грусть возвращения,

схожая с глубоким разочарованием. Оказывается, все осталось

на прежнем месте. А там, вдали, всегда мечтаешь о чем-то но

вом, неожиданном, что непременно встретит тебя дома, как

только ты выйдешь из фиакра. И вот — ничего... Твоя жизнь

стоит на месте, и ты чувствуешь себя, как пловец в море, ко

торый видит, что он не продвигается вперед. Нужно снова воз

вращаться к прежнему образу жизни, снова привыкать к без

вкусному существованию. Все вокруг меня, все, что я знаю, все,

на что я глядел сотни раз, порождает во мне только невыноси

мое ощущение чего-то пресного. Мне становится скучно от мо

нотонных, давно уже пережеванных мыслей, которые снова и

снова лезут мне в голову.

А люди, от которых я ждал рассеяния, прискучили мне так

же, как и я сам. Они сохранились в том виде, в каком я их ос

тавил, и с ними тоже ничего не произошло. Они продолжают

существовать. Я узнаю их излюбленные выражения. Все, о чем

они мне рассказывают, давно мне известно. Они пожимают мне

руку точно так же, как раньше. Ничто у них не изменилось:

ни жилеты, ни мысли, ни любовницы, ни положение в обществе.

100

Ничего необычного они не совершили. Нового в них не больше,

чем во мне. Среди тех, кого я знаю, никто даже не умер. Я не

то что грущу — это хуже, чем грусть.

10 мая.

< . . . > Заходил Шолль. Он больше не автор «Сплина» и не

преемник Петрюса Бореля. Теперь он всего-навсего друг Лам-

бер-Тибуста, он рассказал мне содержание водевиля, который

они вместе пишут. Увы! В будущем году он должен заработать

не менее двенадцати тысяч франков! Министерство распоряди

лось заказать Делакуру комедию для Французского театра.

«Мраморные девицы» * принесли каждому из своих авторов

по тридцать пять тысяч франков! Во всем, что мне говорят,

что мне сообщают, я вижу не больше интереса к литературе

и искусству, чем к прошлогоднему снегу. Шолль до небес пре

возносит хитроумную выдумку Анджело де Сорра, который вы

искивает какую-нибудь волшебную сказку, убирает из нее вол

шебницу, ставит на ее место реальный персонаж, все это с пылу,

с жару поставляет в разные газетки и получает немалую мзду.

Бедняга Шолль! А впрочем, он далеко не тощ, ничуть не печа

лен, просто пышет здоровьем и, словно веером, обмахивается

стофранковым билетом, полученным утром от очередного Дол-

ленжана; он полон надежд, так и сыплет именами известных

водевилистов, он весел, словно выиграл судебный процесс. —

Не знаю почему, но эта деляческая радость и ремесленническое

удовлетворение показались мне еще более жалкими, чем его

былые горести, связанные с теми временами, когда он еще был

литератором и не выезжал на всякого рода сотрудничестве.

20 мая.

Луи Пасси выходит от Низара, — застал его за чтением

«Афинского акрополя» Беле, того самого Беле, которого прави

тельство поддерживало при присуждении премии.

— Ого, что это вы читаете? Думаю, не для собственного удо

вольствия, а?

— Да нет, не совсем.

— Ну, так зачем же?

— О, это такой ловкач!

— И все? Он хоть талантлив по крайней мере?

— Талантлив? Он ловкач...

— Ловкач? Что это значит — ловкач?

— Он ловкач... Я буду голосовать за него, хотя и не счи

таю, что он этого заслуживает.

101

7 июня.

< . . . > Наше время дает нам великий урок скептицизма.

«Услугами мошенников можно пользоваться, — говорил Ла-

брюйер, — но делать это надо осторожно» *. У нас же это делают

нагло и без всякого чувства меры.

Можно подумать, что нарочно выискиваются самые продаж

ные типы, самые обесчещенные — и публично и юридически.

Настоящий вызов! Вот, например, крест за литературные за

слуги — кому он достается? Очередному Фьорентино. И все

же, окруженное мошенниками, сохраняя бесконечное, чисто

императорское презрение к порядочности, правительство нико

гда не было столь победоносным, мощным, прославленным,

устойчивым, богатым, господствующим. Великий урок скепти

цизма!

7 июня.

< . . . > Слышу звонок. Звук по-англикански сухой, механи

ческий и четкий, всегда одинаковый, — слышно только, что зво

нят, но нельзя догадаться, кто звонит; это спуск медной пру

жины, отдающийся в пустоте вашего ожидания, вашего сердца,

ваших надежд. Ах, колокольчик! Колокольчик звенит: «Динь-

динь-динь!» Он смеется, он поет, как ручка вертела, — впрочем,

и вертелов уже давно нет, теперь жарят в печи, — он поет вам

своим надтреснутым голоском: «Вновь — Любовь!», возвещая

о старом друге, о новой возлюбленной.

Как уродлива эта машинная цивилизация! В фаланстере

вместо колокольчика будут звонки. < . . . >

9 июня.

Дом в глубине усадьбы, за двумя-тремя дворами на улице

Бак, спокойный и уединенный; много воздуха, кое-где зелень,

виден кусок неба. За дверью слышны шаги, нам открывают.

Слуга без ливреи. Гостиная: палисандровая мебель, обитая

красным бархатом, привычная обстановка гостиной богатого

буржуа, с копией перуджиновского «Обручения богоматери» над

фортепьяно, с брюгтским готическим «Крещением Иисуса Хри