Дневник. Том 1

Церковная латынь, один из оплотов религии, похожа на

бормотание шарлатанов — непонятные слова внушают почтение

народу.

Наш кюре приписал наводнения господню гневу на затоп

ленные области и присовокупил, что если затопит и нашу

округу, то это случится по вине тех, в чьем доме работают по

воскресеньям. Последнее явно предназначалось моему дядюшке,

который никогда не приглашает кюре к обеду.

8 июля.

< . . . > Завидую? Я? Ну, нет, я недостаточно скромен для

этого.

Церковь в Круасси сломали. Там и сям навалены груды кам

ней, среди них возводятся стены нового церковного здания.

В глубине, словно кусок декорации, виднеется стена, оклеен

ная красивыми обоями, у которой находился алтарь. Слева, из

ям, вырытых для фундамента колокольни, высовываются ры

жеватые головы каменщиков, забрызганные известкой. На

земле — обломки балок, а в одном месте куча почерневших до

сок, похожих на омерзительные доски прогнившего гроба.

1 Спаси господи ( лат. )

.

107

Поверху, вышагивая циркулем тощих ног, расхаживает

кюре в круглой шляпе, обвитой крепом, в черной сутане, совер

шенно засаленной у ворота, где не видно и признаков рубашки,

и вытертой возле карманов до белизны. Его неопрятное, давно

не бритое лицо с острым носом и светлыми буравчиками глаз,

с двумя морщинами, бегущими от носа к углам губ, являет со

бой нечто странное. Да и в самом деле, не кажется ли кюре в

наши дни н е к и м совершенно фантастическим существом?

16 июля.

После чтения Эдгара По *. То, чего критики еще не заме

тили: новый литературный мир, предвестие литературы

XX века. Научная фантастика, фабула, основанная на принципе

А + В ; литература болезненная и как-то до прозрачности яс

ная. Никакой поэзии — воображение выверено анализом: За-

диг * — судебный следователь, Сирано де Бержерак — ученик

Араго. В этом чувствуется мономания. Вещи играют более зна

чительную роль, чем люди; любовь уступает место дедукции и

тому подобным источникам мыслей, фраз, сюжетов и занима

тельности; основа романа переместилась от сердца к голове, от

чувства к мысли; от драматических столкновений к математи

ческим выкладкам.

В омнибусе. Голова женщины: волосы зачесаны назад, лоб

весь открыт, линия лба — прямая, брови приподняты к вискам.

Глубокие глазные впадины, длинный разрез глаз, взгляд не

сколько искоса. Орлиный изгиб тонкого носа, резко выражен

ные скулы. Сжатые губы, с подтянутыми кверху уголками, ху

дой крепкий подбородок. Нервное лицо энергичной и волевой

женщины.

Июль.

Съездил в Пти-Менаж, чтоб навести справки о Теруань де

Мерикур.

Шесть рядов широколиственных каштанов; в их невеселой

тени — четыре ряда каменных скамей. Справа — садики с полу

обвалившимися беседками, грустные аллейки, посыпанные жел

тым песком, — все это печально, как кладбищенские палисад

ники. Слева — аллея, и вдоль нее на скамьях, куда достигает

солнце, — круглые повернутые спины, головы спрятаны в тени;

солнце ласкает спины, выгнутые по-кошачьи.

Здесь, под этими деревьями, — целый человеческий мир, но

в нем не ходят, не разговаривают, не живут, — мир этот едва

108

передвигается или же дремлет, склонив голову на грудь, упер

шись руками в узловатые, костлявые колени. Шепелявые, без

зубые рты с выцветшими губами, брызжа слюной, изливают в

восковые уши соседей ребяческие мысли, несусветный вздор,

страхи и небылицы, подозрения по поводу Питта и Кобурга, и

в воздухе стоит гудение надтреснутых голосов.

Птицы прыгают между ног, которым никогда больше не бе

гать, — уж птицы-то хорошо это знают! Древние, сморщенные

существа, высушенные временем, плотно закутаны в шали из

толстой шерсти; прямые складки юбок — как приплюснутые

органные трубы; бессильно свисающие ноги запрятаны в синие

чулки и тяжелые башмаки, подвязанные к щиколотке. Не

ноги — одни кости!

Смерть уже схватила и пометила этих несчастных! Нельзя

без ужаса видеть, как эти карикатуры на жизнь медленно,

словно привидения, бредут на трясущихся ногах, опираясь на

старый зонт вместо костыля, мотая концами ночных чепцов по

самшитово-желтым лицам и прикрывая шалями ночные со

рочки. А вот еще одна старуха, погруженная в раскидное кре

сло, с большим зеленым козырьком от солнца поверх чеп

ца... Вон другие по трое осели на скамьях, подпирая друг

друга.

Одна из них держится особняком: ястребиный нос, три чер

ных пятна на носу и щеках, светлые глаза, угрожающий взгляд,

концы огненно-красной ленты спадают по обеим сторонам чеп

ца, — дьявольское лицо. Рослая, прямая, она крепка и кост

лява, пальцы левой руки, вытянутые, словно когти у львицы,

лежат на левой ноге, скрещенной с правою. В этой старухе чув

ствуется цезарианская душа, которая бодрствует и подводит

итоги прошлому, молча вызывая в своей холодной, как мрамор,

памяти багряное зарево ушедших дней. < . . . >

22 июля.

<...> Угольщица, умывающаяся маслом. Она идет купить

его на одно су для умирающей девочки, которая тоже хочет,

чтоб ее умыли маслом. < . . . >

24 июля.

Сидя в одном из залов библиотеки Арсенала, я увидел два

кресла, стоящих рядом: одно — времен Людовика XV, дру

гое — времен Людовика XVI. Целая эпоха и целый мир в каж