Дневник. Том 1

17 декабря. Пришла В.С. Фигнер с Мариной. Марина – вторая Медея, красотка. 30-го маскарад в школе, Марине нужен костюм. Я надела на нее свою китайку, повойник, и она пустилась в пляс. Они, несколько пар, будут плясать русскую под музыку «Светит месяц, светит ясный». В 26-м году я взяла Аленушку на лето из St Germain, и с русским земгорским[586] детским садом она ездила в Vaux sur mer[587]. П. Потемкин писал для них частушки.

«Мы земгорский детский сад, сад, сад,Нас здесь сорок семь ребят, бят, бят,

Чтоб с французов взять пример, мер, мер,Нас послали в Во сюр мер, мер, мер».

Ей было 5 лет. Приехала загорелая, оживленная, пела русские песенки и танцевала запоем. У них ставился спектакль, пели «Снежинки» Гречанинова[588] и «Светит месяц». Это был Аленин коронный номер. Пухленькая, крепкая, она чудесно выделывала все па, особенно как-то округляла ручки, только присядка не удавалась. Всю ту осень у нас с ней было увлечение танцами. Жили мы на rue Cassini в rez-de-chaussée[589], так что Аленушкины пляски не могли никому мешать. Я садилась в глубокое кресло и начинала петь песни, вальсы, всякие танцы, а Алена импровизировала. Под вальс Коппелии[590] шла классика, ручки вверх, одна ножка в воздухе – прямо поза Павловой с наброска Серова[591]

, и краковяк, и импровизации, и опять все тот же любимый «Светит месяц, светит ясный». «Что ты, что ты, что ты, что ты», – ручки в бочки и спиной к публике. Публика и оркестр – я – искренно веселилась, с Аленой всегда, всегда было бесконечно весело. Глазки горят, волосики разлетаются, вся розовая, очаровательная. Почему судьба так жестоко немилосердна? И вот я одна, одна, словно в океане одна плыву.

Аленыш, Аленыш, зачем ты меня бросила? Это же нету сил выдержать. Скоро уже 3 года. Три года. И вот живу. И пусто на сердце и больно, больно! И все, кого я люблю, – далеко. Где-то мой бедный любимый Сашок? Задавлен этой толстой бабищей. Боже, как мне тяжело!

Старчаков: «Советскую литературу надо оставить под зябь, и писателей уничтожить, как сапных лошадей. Через 10 лет, не раньше, разрешить писать. Литература у нас заросла бурьяном, здесь пасся Лавренев, Федин, другие; чертополох вырос выше человеческого роста. Под зябь».

Блок по дневникам – незрелый человек. На людях – демон, он приходил домой и записывал: купил колбасы на 10 коп.[592].

У прежних зрелых людей были понятия о чести, долге, ответственности. Теперь и поколение Блока честь заменило совестью, а долг – настроением.

1936

15 марта. Вчера доклад Мейерхольда с сенсационным названием «Мейерхольд против мейерхольдовщины»[593]. Первая часть – корректив к статьям «Правды»[594]. Много блестящих фраз. Гром аплодисментов вызвало: «Советская тематика является чисто дымовой завесой, за которой скрывается посредственность. Нам нужна советская классика, как сказал товарищ Сталин».

А еще смеялись над принципом непогрешимости Папы[595]. Очевидно, народам с потрясенными нервами необходима вера в непогрешимого вождя. У него самого, у народа, нет сил разобраться, война надорвала нервы, здоровье – приятно, что за тебя кто-то непогрешимый подумает. И сомнению не может быть места в такой вере.

Ошельмовали как могли Шостаковича[596]. Вчера это была реабилитация. Знаменитый «сумбур» был заменен экспериментированием. Параллель с агрономом Цициным, которому Сталин сказал: «Экспериментируйте смелей, мы вас поддержим»[597]

. Огромный мастер Шостакович, мыслитель. Вот отдельные удачные слова Мейерхольда:

Ход к простоте не легкий. У каждого художника своя поступь, и в поисках простоты не надо этой поступи терять. Не надо смешивать экспериментаторство с патологией.

Необходимо то, что впоследствии должно быть отброшено.

В злых, жестоких заголовках статей «Правды» пафос высоких требований нашей партии, требований повышения вкуса. Все эти статьи бьют по головам критиков, которые пока еще сидят в кустиках, и не знаю, что они там делают…

Между формой и содержанием не может быть разрыва. В трагическом высшая поэзия. Если бы в жизни не было страдания, была бы такая тоска, что мы все бы преждевременно повесились. Мой путь – реализм на базе условного театра.

Охлопков на театральной дискуссии каялся в грехах, он разделся донага, взял розгу и сек себя по заду. Куда же после этого ему идти, как жить?[598]

Я никогда не откажусь от своих принципов, сознавая свои ошибки. И если бы случилась такая невероятная вещь, что я бы отказался от своего пути, у меня бы осталось в котомке то, что я получил от своего учителя, величайшего мастера К.С. Станиславского. «Avant tout il faut faire de la musique»[599]. По пути Мейерхольд оплевал Радловых, считая С.Э. своим эпигоном.