Дневник. Том 1

Людмила пришла ко мне посоветоваться, как быть. Ее пугало обычное легкомыслие Толстых. Надо было расстаться с библиотекой Союза писателей, где она работала. «Впрочем, пока что я ничем не рискую – до 13 сентября у меня отпуск, мама мне советует взять. Толстые так всегда были со мной милы, что отказать неудобно». Дальнейшие события развернулись с головокружительной быстротой: Людмила заменила сразу Наталью Васильевну во всех смыслах, наверху, в комнате Натальи Васильевны, началось по ночам безумное веселье, куда приглашалась и Гаяна, дочь Елизаветы Кузьминой-Караваевой-Пиленко. Юлия Ивановна взвыла и донесла Наталье Васильевне. Фефа оскорбился за мать, приехал в Детское и сделал Алексею Николаевичу выговор за легкомысленное поведение. Алексей Николаевич, по-видимому, свету не взвидел – послал Фефу к черту, добавив: «Чтобы твоей жидовской морды я никогда больше не видал».

Людмила уехала из Детского и скрылась за дымовой завесой. Отпуск ее в Союзе писателей истек, и меня тщетно о ней спрашивали. Я ничего не знала.

Елена Ивановна давала как-то урок английского языка Наталье Васильевне; при ней приехал Алексей Николаевич, и произошла ужасная сцена. Присутствовал при этом Никита, останавливал мать.

Затем А.Н. уехал в Чехословакию и изливал Фадееву в жилет свой любовный восторг[576], пил до потери сознания и, вернувшись в Москву, развелся и женился на Людмиле. На этот раз можно сказать: не скоро сказка сказывается, но скоро дело делается. Новый пятидесятитрехлетний Руслан нашел свою Людмилу[577]. Я как-то возвращаюсь из города, мне звонит Старчаков: «Хотите знать последнюю новость: Алексей Николаевич женился, угадайте, на ком?» – «На Тимоше?» – «Хуже». – «На Людмиле??» – «Да, заходите, все расскажу».

Его вызвала Наталья Васильевна и показала письмо. А еще до письма А.Н. виделся с Николаем Радловым и просил передать Тусе, что он женился и разводную скоро пришлет!

Старчаков был потрясен: «Скажите мне, вы знаете жизнь, чем можно объяснить такой поступок? Что старик со мной делает? Ведь я выводил его в вожди, ведь послезавтра он уже был бы вождем, на месте Горького, послезавтра к нему стали бы уже ездить наркомы. Пока еще не ездили, он звал Бубнова, но тот не приехал. Завтра он бы уже приехал. Очень важна форма жизни. Тут была форма: был загородный открытый дом – полная чаша, прекрасная хозяйка, дом, где можно было принять Уэллса или Бернарда Шоу. Эти формы нельзя разбивать. Лев Николаевич бежал из Ясной Поляны в поисках истины, Алексей Николаевич подцепил молоденькую фифишку и едет в Кисловодск, совсем как герои Лейкина. Ну, увлекись Улановой и уезжай в Ниццу. Жест! А то Людмилу, спавшую с Никитой и многими другими, везти в Кисловодск. Политически это неправильно. На это плохо посмотрят, и он это скоро почувствует. Горький не станет его принимать с Людмилой».

Но, по-видимому, это не так. Теперь доходят слухи, что он устроил в Москве огромный банкет в честь Людмилы, была масса народу, и Тимоша дала ответный обед. А дуреха Августа Пельтенбург пишет мужу, что она искренно радуется счастью Алеши. Эта совсем бездарная женщина мечтает, что Алеша выведет ее в режиссеры.

14 ноября.

На днях Наталья Васильевна заехала ко мне на минуту с Фефой. «Приезжала, хотела отобрать кое-какие вещи, но рука не поднялась. Дом будет иметь разоренный вид, Алеша вернется, рассердится. Пусть сам отбирает». Рассказала про Августу, которая удивляется: «Зачем ты устраиваешь драму? Никакой драмы нет, Алеша счастлив, весел, Людмила мила и умна, он наконец нашел родного человечка».

Очевидно, для сердечной бестактности пределов нет. Сказать это в лицо женщине, которой впору с пятого этажа бросаться с горя.

«Моя личная жизнь кончена, женская жизнь». Я подвела Наталью Васильевну к зеркалу.

21 ноября

. Как-то я была в St. Germain. Аленушка сидела у меня на коленях. Она обняла меня, положила мою голову к себе на плечо и, качая меня, запела: «Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю». Какое счастье, единственное счастье. Любимая моя, родная моя. Я работаю за троих, я занята все время, за месяц сделала две постановки: «Мойдодыр» и «Литературное обозрение»[578], 17-го все мысли были этим заняты, три дня я не возвращалась домой. 18-го еду в поезде, и со мной в вагоне две девочки. Ничем они Алену не напоминали, но вся сутолока отлетела, и осталась одна мучительная незаживающая боль.

Умер Гросс. Мне его очень жаль. Жаль так рано сгоревшей жизни, так обидно заезженной этой старой отвратительной бабой.

В 31 – 32-м годах мы были прикреплены к писательскому кооперативу, я встречала его с кулями, булками и ужасалась: «Зачем это вы, Виталий Николаевич, сами все таскаете, вам вредно». На что всегда был один ответ: «Это совершенно случайно, Палладочка сегодня не могла, прислуга тоже не могла…», и эта «случайность» повторялась ежедневно. Булки, керосин, картошку – все тащил он на себе в Детское.